Господи, ноты! В спешке, в нервах она так и оставила их на столе!
В панике Антонина Аркадьевна хотела остановить дрожки, повернуть обратно, но тогда на пароход уже не успеть.
Ничего, сказала она себе трезво и устало. Вернусь сюда потом — заберу и сонату, и рояль, и всё остальное. Торопиться теперь некуда. Я навечно — вдова великого Константина Климентьева. Про Картузова нужно забыть. Вдова не может, «не сносив и пары башмаков», кинуться в новую любовь. А несколько лет спустя? — всколыхнулась в ней вдруг надежда и тут же погасла. Нет, так не бывает. Жизнь ждать не станет. Как не ждет запоздалого пассажира поезд.
В ЯЛТУ
I
— Чего, ну чего тебе от меня надо? Растай, соблазное виденье. Сгинь, нечистая сила, — пробормотал, прячась за березовым стволом, Егор Картузов, человек, по внешности которого трудно было определить, что он собою представляет и чем занимается, лишь что это некто сам по себе. Он был как-то подчеркнуто ни на кого не похож, и всё в нем между собою не складывалось: резкие мужицкие скулы — с иронической складкой широкого рта, обветренная кожа лица — с белым следом от очков на переносице; простецкая парусиновая куртка, в каких ходят мастеровые, — с зажатым в руке саквояжем хорошей кожи. На людей, которые Картузова хорошо не знали, он обычно производил впечатление неприятное и даже тревожное — именно своей непохожестью, так что непонятно было, чего от такого субъекта ждать. Те же, кто хорошо знал Егора, делились на две противоположные категории — сильно его любивших и сильно его ненавидевших.
Смотрел Картузов на поле, где в полусотне шагов раздваивалась дорога. По дороге, миновав развилку, в сторону недальнего моря и порта удалялись дрожки. В них сидела женщина в белом кружевном капоре, она оборачивалась, словно видела прячущегося, но разглядеть Егора в густой тени, за березой, было вряд ли возможно.
Стоило ему прошептать про нечистую силу, и женщина оборачиваться перестала, скоро ее заслонила поднятая колесами пыль, а еще через минуту коляска скрылась за косогором.
Только теперь Картузов вышел из рощи. Он шел через поле к видневшемуся вдали селению, состоявшему из белых глинобитных хат, поочередно выдвигая плечи и размахивая своим чемоданчиком. Лицо его было решительно и угрюмо.
«Дамочка эта — химера, и преопасная, — бормотал он себе под нос, нарочно называя уехавшую уничижительно. — Ну ее к лешему, только душу разбередила, а нашей душе сейчас бередиться нельзя».
Привычку разговаривать с самим собой Картузов завел, когда шесть месяцев провел в одиночной камере. Тогда же, из-за многочасового каждодневного хождения от стены к стене, он очень укрепил мышцы ног и теперь при необходимости мог без труда отмахать любую дистанцию. Из Тамани, где он жил, до курортного Ак-Сола, куда он направлялся, было десять верст и все ездили на извозчике, но у Картузова имелась причина совершить это путешествие на своих двоих.
Женщину, которую Егор, мало кого боявшийся, а пожалуй и вовсе никого не боявшийся, счел опасной, звали Антониной Аркадьевной Климентьевой. Эта Климентьева, которую он вчера увидал впервые, произвела на Картузова странное, смущающее воздействие. Смущаться Егор не умел, а любую странность привык разъяснять. Минувшей ночью он, всегда крепко, свинцово спавший, всё ворочался, а если проваливался в сон, то видел сны, от которых вскидывался с сердцебиением, и, конечно, приключившуюся с ним странность растолковал. Не квадратура круга.
Объяснение ему не понравилось. «Ты втрескался, идиот, — сказал себе Егор, любивший точность диагнозов. И тут же выработал программу лечения: — Резекция, ампутация, культевание».
Не следовало бы снова появляться в Ак-Соле, можно было бы отправить больничного фельдшера, но одно обстоятельство настоятельно требовало личного визита.
Однако Климентьева, слава богу, по каким-то делам уехала в порт — скорей всего тоже не захотела повторения вчерашнего. Поразительная, конечно, а может быть даже и более чем поразительная женщина, подумал Картузов, испытывая разом два чувства, обыкновенно не совмещающиеся: облегчение и тяжесть. Первое было понятно, второе требовало препарирования, но Егор постановил отложить эту несрочную процедуру до более спокойных времен и больше о пустяках не размышлял.