Человек, которого на самом деле бог знает как звали, но пусть уж остается Егором Картузовым, надо же его как-то называть, произнес стихотворную цитату вслух, повеселевшим голосом, потому что сверток с деньгами был на месте.
— Ну вот и всё, — прошептал Картузов, поднимаясь с корточек. — Дальше просто.
Нормальному человеку то, что он собирался делать дальше, простым бы не показалось, но у Картузова всё, требовавшее ясного и логичного действия, считалось простым. Не то что ситуация с Антониной Аркадьевной и вызванными ею черт-те какими сновидениями.
Возвращаться на городскую квартиру и вообще в Тамань он не собирался.
— Первое — нанять лошадь и в порт. — По привычке Картузов проговаривал план вслух, засовывая пачку на самое дно саквояжа. — Второе — паромом в Керчь. Третье — отдать Кречету. Четвертое — новые документы, и…
Что такое «и», он не сказал. Его лицо на миг утратило чугунность, будто помягчело.
«Кречет» был керченский товарищ, договорившийся с контрабандистами. Пускай теперь произведет обмен банкнот сам, а Картузову, согласно правилам конспирации, надлежало сменить кожу и на время «залечь на дно», оборвав все партийные связи. Отчего же не залечь, скажем, в Ялте — вот что означало «и», от которого у Егора сделалось горячо под ложечкой.
Он тряхнул головой, криво усмехнулся, буркнул: «Романтик в отхожем месте» и вышел из будки.
«А что? — уже мысленно продолжил он, всё больше волнуясь. — И очень просто. Громадное дело будет сделано, заняться нечем, а женщина такая, что… С ума сойти какая женщина. Струшу — всю жизнь потом жалеть буду. Как тогда, в ивняке».
Вспомнился давний случай, который много лет не давал ему покоя и в прежние времена даже снился, заканчиваясь не так, как произошло наяву.
На пятнадцатом году Алёха — так в ту пору звали Картузова — был крепкий парень, выглядевший старше своих лет, ушедший от хозяина, которому его, сироту, отдали в мальчики, и живший сам по себе, при речной пристани. Время было летнее, снизу приходили баржи с арбузами, Алёха подряжался на разгрузку за полтину в день. Хватало на еду, на угол в бараке, и на книжки, еще и по гривеннику на зиму откладывал — был не по годам расчетлив.
Как-то шел он густым ивняком вдоль берега, вдруг видит — шитовские озоруют. В Шитовской слободе, за складами, жили лиховатые ребята. Ходили стаей, чужих били, а попадется кто «жирный» в пустынном месте — налетали гурьбой, сшибали с ног и «сымали жир», грабили. Полиция в слободу не совалась. Алеху шитовские не трогали, знали, что он в драке бешеный и что у него за голенищем нож.
И вот видит он: трое — Пыж, Муха и Куцый — из самых отчаянных шитовцев, треплют чистенькую парочку, за каким-то лешим забредшую в эти места. Не иначе приезжие. Пыж держит за ворот гимназиста, Муха шарит ему по карманам, Куцый крутит руки девочке в красивом жемчужном платье, колечко хочет сорвать или что. Гимназист пищит: «Что вы делаете!», барышня тоненько вскрикивает.
Алёха сплюнул, хотел пройти мимо. Не имел повадки соваться куда незачем. Но дернула его нечистая взглянуть на барышню. У той лицо тонкое, глаза большущие, светятся. Лет четырнадцать ей или пятнадцать — как Алёхе. И нашло на него что-то, влез не в свое дело. Пришлось нож из сапога доставать, иначе одному с троими было не справиться. Пока махал железкой, пока шитовские наскакивали, гимназистик убежал, размазывая красную юшку из носа, но барышня стояла, прижимала руки к груди. Наконец, после того как Алеха чикнул Куцего по локтю и тот заорал, заматерился, шитовские ушли, пообещали после подкараулить. И подкараулили, о том на память шрам под лопаткой, про это-то Картузов давно и вспоминать забыл, тем более что шрама на спине не видно. Но как девочка на него посмотрела своими огромными глазами и тихо спросила: «Кто вы?» — вот это долго помнил.
Не ответил он тогда, повернулся и ушел. Потому что она была чистая, в красивом платье, и с глазами, в которые страшно заглянуть, а он дрань и рвань, ночлежный житель. И не было ничего. Может быть, и девочки никакой не было, примерещилась. А только из-за нее, примерещившейся или нет, он себя вытащил за волосья из грязной жизни в настоящую. Выучился сначала сложным наукам, потом простой — про самое главное.