Одета женщина была очень хорошо, так что сразу угадывалась столичная жительница, да не из каких-нибудь Печатников, с Шестой Шарикоподшипниковой улицы, а с самого что ни на есть Тверского бульвара, или, поднимайте выше, Пречистенки, которая не утратила своего лоска, даже сделавшись улицей анархиста Кропоткина.
Вышеупомянутый проницательный человек несомненно отметил бы, что гофрированная юбка пассажирки несколько помята, а лазоревая блузка не совсем идет к темно-зеленому жакету, но чего вы хотите от человека, только что сошедшего с поезда?
Подойдя к извозчику (да-да, вынуждены честно сказать, что в отдаленной от столиц Тамани всё еще ездят не на таксомоторах, а на извозчиках), женщина спросила, далеко ли ехать до дома отдыха имени Бубы Икринского, и своим выговором со всей несомненностью подтвердила наше предположение: то была москвичка. Только жители этого слишком много о себе понимающего города произносят слова с неуловимой надменностью, вызывающей безотчетное раздражение у провинциалов.
— В Бубу-то? — переспросил извозчик, окинув дамочку взглядом Джека-Потрошителя, и заломил тройную цену, да еще потребовал плату вперед.
— Везите, — сказала москвичка, рассеянно сунув ему бумажку. — И побыстрей, пожалуйста, я спешу.
Крылья ее чуть изогнутого носа слегка подрагивали, словно в нетерпении, подергивался нервическим тиком и край тонкогубого рта.
Ну кто, спрашивается, спешит, прибыв на отдых, да еще в бархатный сезон? Странно это было, очень странно.
Еще более загадочно повела себя непонятная женщина, когда пролетка полчаса спустя, проехав мимо живописного южного базара, въехала в монументальные ворота, над которыми алел транспарант «Добро пожаловать во Всекавказскую Здравницу имени Бубы Икринского!» и остановилась у нового, исключительной красоты здания, которое очень напоминало античный храм, только вместо статуй Аполлона и Паллады украшенный гипсовыми изваяниями Рабочего и Колхозницы.
В эту самую минуту случилось редчайшее атмосферное явление, о природе которого спорят ученые-метеорологи — так называемый «гром среди ясного неба»: в безупречно ясном, образцово-показательном небе что-то грозно рокотнуло, будто там перекатились тяжелые камни, готовясь просыпаться на землю из голубого мешка, и на миг дохнуло холодом могилы, но природа тут же опомнилась и исправила свою оплошность. Солнце заструилось еще ласковей, в саду возобновили хоровое пение запнувшиеся птицы.
Но лицо спускавшейся из коляски путешественницы вдруг побледнело, обрело несколько сомнамбулический вид, всякая поспешность ее оставила, движения до неестественности замедлились.
По широкой лестнице она поднималась обреченно, словно Мария Антуанетта на эшафот, а у высокой, тяжелой двери задержалась. Но потом, шепнув что-то сердитое (разобрать можно было только слово «тряпка»), рванула бронзовую ручку в виде серпа с молотом и потом уже всё делала стремительно. Прошла широким вестибюлем, где у доски объявлений стояли, изучая меню культурных развлечений, отдыхающие в пижамах и халатах, панамах и белых пуховых шляпах, какие носит только безмятежный курортный люд, и остановилась перед окошком регистратуры.
— Здравствуйте, вот моя путевка.
Рука с кроваво-алыми ногтями положила на стойку бумагу с синим штампом и паспорт.
И пока новую отдыхающую (а теперь стало ясно, что это именно отдыхающая) оформляют в установленном порядке, давайте мы расскажем о замечательном учреждении, которое полностью называлось «Дом отдыха и творчества Союза народных писателей СССР имени Бубы Икринского». Что такое Союз народных писателей, он же Сонарпис, читателю объяснять не нужно. Какой же читатель не знает этой почтеннейшей организации, объединяющей всех выдающихся, видных, талантливых и просто подающих надежды литераторов самой читающей страны мира. Все вышеназванные четыре категории литераторов определялись не как в прежние времена, когда писатели пописывали, а читатели почитывали, но по стопроцентно объективным, строго нормированным критериям, и каждой категории соответствовал свой уровень обслуживания, что, согласитесь, абсолютно справедливо, ибо странно ведь представить, что, скажем, Федора Михайловича Достоевского поселили бы в номер на двоих, положенный «подающему надежды», а какого-нибудь Панаева или Скабичевского — в отдельную палату с балконом и видом на море.