Ей тридцать один, подсчитал Крылов, просто очень юно выглядит. Почему-то это было приятно, что она не очень молодая.
После такого рассказа гнать собеседницу как муху — а это была уже собеседница — было невозможно.
— Я Крылов, — сказал он.
Всегда представлялся только фамилией. И все его так называли: Крылов, не по имени. Тоже старая арестантская привычка. Когда тебя восемнадцать лет окликают только по фамилии, или по номеру, или просто матюгом, отвыкаешь от имени. Будто кого-то другого звали Ильей, Илюшей. Какой к лешему «Илья-Илюша»?
— Крылов, — повторила она, словно пробуя на язык. И еще раз: — Крылов. А кто вы? У вас такой вид, словно вы занимаетесь чем-то таинственным.
— Вовсе нет. Я филолог.
Говорить про себя «я писатель» он стеснялся. Все равно что сказать: «я Лев Толстой» или «я Чехов».
— А чем занимаетесь вы, Фелиция?
— Всяким таинственным, — ответила она и теперь уже улыбнулась по-настоящему, не по-джокондовски, а так, будто они знали друг друга давным-давно и у них имелись свои шутки, понятные и памятные обоим. Ее глаза были опущены, смотрели на крыловскую руку, что лежала на скатерти, поблескивая кольцом. — Ну то есть профессия у меня обыкновенная, я чертежница, но работаю я в секретном, а стало быть таинственном КБ, про которое, согласно подписке, рассказывать не могу. Оно связано с космосом. Я люблю космос.
Крылов смотрел на Фелицию Победину, которая чудом спаслась в сорок первом и любит космос, испытывая шевеление в груди. Будто там задвигался кто-то живой, посторонний. Ощущение было нехорошее.
Надо было срочно заканчивать этот ненужный разговор. Пока не начала распрямляться туго сжатая пружина. Потому что незачем и нельзя.
— Мне пора, — отрывисто сказал Крылов, поднимаясь и кладя на стол две рублевые бумажки. Он наел на рубль двадцать, привычки оставлять на чай не имел, да и не за что было, но надо было скорее уходить.
— Может быть, мы еще увидимся, и вы расскажете про филологию, Крылов, — сказала ему вслед Фелиция, произнеся фамилию так, словно это было имя.
Он, не оборачиваясь кивнул.
Бормотал «чушь, бред, старый идиот», сопел, сердито потряхивал головой. Минут пять это продолжалось, а потом усилием воли прогнал из головы пустошное, он это умел.
До встречи с Юозасом оставалось больше полутора часов. В номер Крылов не пошел, что там сидеть? Несколько раз прошагал туда-сюда эспланаду своей размеренной, неторопливой походкой, время и прошло. Глядел не на гуляющую под фонарями публику, а на темное море, думал про то, как рукопись отправится туда, где он никогда не был и не будет.
А без двадцати девять, с запасом, повернул с набережной в сторону дома отдыха.
КМС
Короче было идти через приморский парк. Днем там гуляли мамаши с детьми, а к вечеру становилось пусто.
Крылов шел, помахивая портфелем, сердце сжималось от мысли, что сейчас, совсем скоро, то, чем он жил столько лет, ради чего жил, а может быть вообще — ради чего родился на свет, оторвется от него и заживет собственной жизнью или, страшно подумать, сгинет, и тогда окажется, что серая равнодушная агачинская тайга была права: всё низачем, всё беспамятно, всё без смысла.
Из-за кустов вышли двое, повыше и пониже. Лиц в тусклом свете звездного, но еще нелунного неба не разглядеть.
— Стопори, папаша, — сказал тот, что пониже. — Лопатничек, котлы давай, а то чики-чики.
И блеснуло у него что-то в руке, и сразу всколыхнулось из памяти: пермская пересылка, первый блатной шмон, уставленное в бок «перо».
Второй общупал, обхлопал, выдернул из заднего кармана бумажник, схватил за запястье левой, сорвал ремешок часов, увидел на безымянном кольцо.
— О, перстак! Серебришко!
— Не тронь! — крикнул Крылов и получил под дых удар, от которого согнулся пополам.
Из правой руки вырвали портфель, и тут уж, сквозь боль, на застрявшем под ложечкой дыхании, не в силах разогнуться, он прохрипел-простонал:
— Там нет ничего… Только бумаги… Оставьте их! Всё берите…
Но стукнуло в затылок — тяжело, гулко, не иначе кулаком со свинчаткой, и Крылов подавился мольбой, на миг почернело, а потом он увидел прямо перед глазами асфальт, который покачивался, как палуба. Всё поплывало, звуки доносились будто издали.
Он лежал, над ним стояли двое, рылись в портфеле.
Потом послышалась быстрая поступь, будто набегал кто-то легкий, стремительный. Схватив себя за виски и зажмурившись, чтоб прекратить качание, Крылов открыл глаза и увидел, как колышатся и сшибаются тени. Что-то кряхтело, ухало, трещало, что-то тяжело рухнуло, потом еще раз. И стало тихо.