А вокруг все и вся напоминало о нем.
Когда Бертрам вошел в офицерскую столовую, все взгляды обратились на него: известие о командире?
Эта тревога офицеров преисполнила его горечи. До сих пор он был ближе всех к Йосту, до сих пор это было только его право — пребывать в тревоге. А теперь все изменилось.
Ему, от напряжения ставшему вдруг чувствительным и обидчивым, внезапно почудилось, будто он впервые вступает в круг этих людей, с которыми столько времени служил бок о бок. Их лица показались ему чужими. До сих пор он знал своих товарищей только по чину, фамилии и должности. До чего же забавно выглядит Вильбрандт со своим курносым носом! Он и впрямь смахивает на черепаху! Несколько лет он служил в гражданской авиации и теперь был самым опытным летчиком в полку, уже «обремененным семьей», как вспомнил вдруг Бертрам. Немыслимое дело. Ибо разве это мыслимо — прокормить семью на лейтенантское жалованье? «В старой армии такого быть не могло», — сказал как-то в присутствии Бертрама капитан Штайнфельд, сидевший во главе стола «столпников», так лейтенанты называли командиров эскадрилий. Штайнфельд любил эти сравнения со старой армией, в которой «еще был шик». Он слыл живодером, да и глуп был, как говорится, беспросветно.
При появлении Бертрама все умолкли и вопросительно глянули на него. А у него не было ответа на их вопрос. Пока Бертрам шел через зал, на стенах которого висели сплющенные пропеллеры и портрет Геринга в роскошном мундире генерала авиации, разговоры возобновились.
Лейтенант Хааке утверждал, что он в чем-то «абсолютно уверен». Он был другом Вильбрандта и полной его противоположностью. Высокий, костлявый и очень живой. Над пухлыми губами — короткие светлые усики. Хааке происходил из семьи средненемецких промышленников, в последнее время обретшей богатство и влияние благодаря военным заказам государства. Нахальный лейтенант Завильский, все время кому-то подмигивая, как раз говорил об «ужасно славной девушке» и об «укромной вилле, недоступной житейским бурям».
Бертрам удивился впалым вискам графа Штернекера, о котором злые языки говорили, будто он настолько изыскан, что даже душ принимает в перчатках. Однако он был лучшим летчиком в полку и на соревнованиях всегда брал все призы.
Старший курсант Цурлинден, которого вот-вот должны были произвести в лейтенанты, собрался было вскочить. Но Бертрам сделал ему знак сидеть. Курсант слыл мечтателем. Вероятно, он даже писал картины или сочинял стихи. Так или иначе, считалось, что он наделен то ли каким-то опасным пороком, то ли дарованием.
Если б хоть один из них был моим другом, подумал Бертрам, чувствуя себя страшно одиноким. Он уже добрался до своего места за столом, стоящим поперек зала. Поздоровался и сел рядом с пустым стулом майора.
Капитан Бауридль, баварец, между двумя ложками супа со смешком рассказывал о катастрофе, происшедшей несколько лет назад в Испании, на линии, по которой он летал. Пилот, радист и трое пассажиров при этом погибли.
— Это было похоже… — говорил капитан Бауридль, — это было похоже на… нет, это было неописуемо!
И он вновь склонился над тарелкой.
Бертраму кусок не лез в горло. Он смотрел на скучное лицо майора Шрайфогеля, своенравного командира второй эскадрильи. Звание майора он получил совсем недавно, и все надеялись, что вскоре его куда-нибудь переведут. Шрайфогель считал, в утешение себе и другим, что Йост благополучно приземлился где-нибудь на отдаленной части побережья.
Обер-лейтенант Хартенек, похожий на хищную птицу, сидел, сурово поджав губы. По нему было видно, что он не согласен со Шрайфогелем. Потому-то капитан Штайнфельд и поспешил спросить его мнения.
— Если господину капитану угодно… — В тоне Хартенека слышалась высокомерная скромность. Впрочем, ему совершенно ясно, что о вынужденной посадке не может быть и речи, иначе это уже было бы известно.
Все молчали. И за столом лейтенанта тоже стало тихо. Непривычно тихо. Слова Хартенека всех насторожили. Бертрам отодвинул тарелку и залпом выпил стакан вина.
— Но в таком случае… — Капитан Штайнфельд не закончил фразы, а Хартенек протестующе поднял руку, и брови его сердито поползли вверх.
Толстый капитан Бауридль между тем опять склонился над тарелкой. Майор Шрайфогель жевал свой ус, раздумывая, что бы такое сказать. В конце концов он завел с Хартенеком разговор о результатах стрельбы по наземным целям во время последних учений. Разговаривать за столом на подобные темы считалось чуть ли не признаком дурного тона. Но о чем же тогда говорить?