Пока они ждали, прислушиваясь к шуму битвы, доносимому до них мартовским ветром, когда же прибудет их батальон и положит конец этим ожиданиям, Хайну вдруг вспомнились несколько слов, второпях сказанных на вокзале д’Орсэ в Париже.
Поезд из эмиграции на войну уходил в восемь пятнадцать. И в темноте он вновь ощутил на своей шее нежную руку. Он отослал Нору с вокзала, когда поезд еще стоял. Из окна вагона он видел, как она поднималась по чугунной лестнице с подземного перрона на улицу. На Норе было зеленое пальто. Вдруг она остановилась посреди лестницы и обернулась. Еще раз глянула на него. А потом, вдруг словно обессилев, села на чугунные ступеньки и закрыла руками овальное смуглое лицо. Поезд тронулся.
— Батальону давно пора уже быть здесь! — с досадой проговорил Хайн Зоммерванд.
Альберт посмотрел на часы.
— Еще десять минут в запасе, — объявил он, — а вот прибудут ли они вовремя при такой неразберихе на дороге, это еще вопрос.
— А что делает твоя жена? — спросил Хайн. За последний месяц он не имел никаких вестей от Норы.
— Я ее почти не вижу, — сказал Альберт. — Она работает в госпитале. Когда у меня выбирается время, она занята, и наоборот. Вот и выходит у нас, как у королевских детей у Гейне. — Это прозвучало отчасти насмешливо, и Альберт рассудительно добавил: — Война все меняет. Есть вещи поважнее собственной жизни.
Вправду ли он так думает, спросил себя Хайн, или притворяется перед самим собой и передо мной? Ему стало стыдно перед Альбертом, который мог быть таким рассудительным, тогда как у него самого при воспоминании о том, как он прощался с Норой, комок застревает в горле. Но когда, сидя позади Альберта, он кивнул головой, комок этот пропал и ему показалось, что это беспокойство о Норе рождается не в его пылком сердце, а такое же серое и холодное, как эти сумерки, вместе с ними поднимается из долины и заволакивает все вокруг.
— Только бы батальон пришел! — горячился он, и сердце опять сжалось тоской, тоской по радости, по живому ощущению прочности счастья. Видно, этого вообще на свете не бывает, или я на это не способен, испорчен до мозга костей, думал он, сопротивляясь тому жалостному настроению, что нашептывало ему, будто все радости — только обман сердца, что весь мир так же угрюм и грязен, как земля вокруг.
— Там, в машине, должен быть коньяк, — обратился он к Альберту.
Наконец показалась колонна грузовиков — батальон на подходе. В головной машине рядом с шофером сидели Флеминг и Круль.
У обычно веселого Флеминга лицо было недовольное.
— Стефана утвердили командиром роты! — крикнул он Хайну.
— Знаю, знаю, — ответил Хайн.
— Ну вот, а как с моим назначением? — укоризненно спросил Флеминг. — Я что, недостаточно хорош, да?
Хайн хотел было в утешение Флемингу сказать, что его непременно утвердят, но он вовсе не был в этом уверен. Флеминг уже староват…
— А если тебя не утвердят, ты как-нибудь сумеешь это пережить? — спросил Хайн Зоммерванд.
— Но Стефана-то уже утвердили! — не унимался Флеминг. — И потом, разве я и так не командую ротой?
— Временно, Флеминг, временно, — напомнил ему Хайн. — Командуй этой ротой как следует. Там ведь лучшие наши люди!
— Можешь быть спокоен! — заверил его Флеминг. — Но лишней нашивки на рукав вы меня не удостоили. А я ведь ничем не хуже Стефана.
— Нет, Флеминг, ты не хуже, чем самый лучший из нас! Кто же этого не знает?
— Это уж ты загнул… — пристыженно проворчал Флеминг и спросил: — А куда теперь?
— Прямо, восемьдесят третий километр, — ответил Хайн.
В кузове вместе с другими стоял и Эрнст Лилиенкрон. Он натянул на голову капюшон плащ-палатки, его бледное лицо казалось совсем мальчишеским.
— Как дела, Эрнст? — приветствовал его Хайн.
Художник, усмехнувшись, уверил Хайна, что все у него хорошо. Но Вальтер Ремшайд сказал:
— Да он же болен. У него жар, сам погляди.