Он помолчал, потом добавил тише:
— Я ведь, когда он предложил эту операцию, поймал себя на мысли. Я же могу ее сделать. Руки-то все помнят, опыт никуда не делся. Но первая моя мысль была — «слишком много мороки». Бумажки, согласования, риски… А это неправильно, Аня. Мы же лекари. А не чиновники, — он посмотрел на нее. — А с таким, как он, я эту операцию проведу. Он просто не даст мне расслабиться или схалтурить.
Кобрук смотрела на него внимательно, ничего не отвечая. Ее лицо было непроницаемым.
Я стоял у дверей кабинета Кобрук, терпеливо ожидая решения.
Из-за толстой дубовой двери не доносилось ни звука. Я мысленно прокручивал в голове аргументы Кобрук и Шаповалова.
С одной стороны — административный страх перед риском и репутационными потерями. С другой — профессиональный азарт Шаповалова и мой холодный расчет.
Интересно, чья возьмет. От этого решения зависела не только судьба Кулагина, но и то, смогу ли я работать в этой больнице так, как считаю нужным.
— Ну что, двуногий, долго они там еще совещаться будут? — проворчал у меня в голове Фырк. — Наверное, решают, как тебя лучше наказать: уволить или сразу на органы пустить. А эта ваша Кобрук… с виду — строгая дама, а нутро, небось, гнилое, как у всех чиновников. Сейчас твой Шаповалов ей там лапши на уши навешает, а она все равно по-своему сделает. У них всегда так!
— Да хватит болтать! — ответил я. — И не мешай думать.
Наконец, дверь открылась, и из кабинета вышел Шаповалов. На его лице не было ни тени улыбки, но в глазах читалось удовлетворение.
— Готово! — он хлопнул меня по плечу. — Кобрук дала добро. Иди, бери официальное согласие у пациента.
Я вздохнул. Брать согласие у едва пришедшего в себя человека на повторную, еще более опасную операцию — занятие не из приятных.
— Может, как-нибудь обойдемся? — без особой надежды спросил я. Ну а вдруг?
— Я тоже не в восторге от таких моментов, — Шаповалов покачал головой. — Но Кобрук без подписанной пациентом бумажки официального разрешения не даст. И, черт возьми, она права.
— Да, в целом она права, — согласился я. — Неправильно оперировать без согласия. Ладно. Пойду.
Через два часа я стоял в реанимационной палате. Артем Воронов как раз заканчивал процедуру «пробуждения» — постепенно, очень медленно, снижал дозу седативных препаратов.
Кулагин лежал на кровати, опутанный проводами и трубками. Интубационная трубка еще была на месте, но он уже начинал приходить в себя. Его глаза медленно фокусировались на белом потолке.
— Вот и наш герой очнулся! — прокомментировал Фырк, который уже успел устроиться на мониторе. — Смотри, какой бледненький! Прямо как простыня, на которой лежит! Слился совсем.
Кулагин попытался что-то сказать, но трубка, торчащая из горла, помешала ему. Он поднял руку и указал на нее.
— Пока рано, Михаил Вячеславович, — мягко сказал я, подходя ближе. — Вы меня слышите? Кивните, если да.
Он медленно, с трудом, кивнул.
— Отлично. Я должен вам кое-что объяснить. Ваша первая операция прошла не совсем так, как мы планировали. Но благодаря ей, мы наконец-то нашли истинную причину вашей болезни. У вас редкое генетическое заболевание — синдром МЭН-1. В вашем организме есть несколько маленьких опухолей, которые вырабатывают гормоны. Именно они и вызвали ту самую язву.
Глаза Кулагина расширились от ужаса.
— Это не рак, — я поспешил его успокоить. — Пока еще не рак. Но чтобы он им не стал, нам нужна еще одна операция. Более сложная. Мы должны найти и удалить все эти опухоли. Иначе вы будете всю жизнь сидеть на лекарствах, которые только снимают симптомы.
Я сделал паузу, давая ему возможность осмыслить услышанное.
— Операция рискованная. Могут быть осложнения. Но есть очень хороший шанс на полное излечение.
Он жестом попросил что-то, чем можно было бы писать. Медсестра тут же принесла ему небольшой электронный планшет. Дрожащей рукой он вывел на экране: «ЧТО ЗА ОПЕРАЦИЯ?»
— Она будет более точной и менее травматичной, чем первая. Мы будем использовать специальное устройство — интраоперационное УЗИ, — я начал терпеливо объяснять, понимая, что сейчас от ясности моих слов зависит его решение.
— Поймите, Михаил Вячеславович, обычное КТ, которое вам делали, видит мир как рентген. Оно отлично различает кости, воздух, мягкие ткани. Но лучи проходят через все ваше тело — через кожу, жир, мышцы, кишечник. Все эти слои создают «фон», «шум», который сильно снижает четкость изображения. Для томографа маленькая опухоль размером с горошину, имеющая почти такую же плотность, как и сама поджелудочная железа, — просто невидима. Он видит ее как часть органа, а не как отдельное, инородное образование.