Кобрук использовала гнев Шаповалова как инструмент чтобы направить его туда, где он был нужнее всего. Не тушила пожар, а управляла им. Да, она действительно была большим молодцом.
— Ничего себе! — ошарашенно присвистнул у меня в голове Фырк. — А я думал, она просто истеричка! А она, оказывается, воротила! Я аж зауважал!
— Крылов уже наверняка строчит подробный отчет магистру Журавлеву, — продолжила Кобрук. — Они используют этот инцидент, чтобы ударить по нам. По мне, как по главврачу, который допустил хаос. По репутации нашей больницы. И, в конечном итоге, по тебе, Разумовский. Я не собираюсь отдавать им свой лучший кадр. Ты нужен здесь, в Муроме. И я найду способ тебя защитить.
Так вот оно что.
Я слушал ее и не испытывал ни благодарности, ни облегчения. Только холодное, ясное понимание. Она защищает не меня, Илью Разумовского.
Она защищает свой самый ценный и эффективный хирургический актив. Свой инструмент, который спасает безнадежных пациентов и поднимает престиж ее больницы.
Ее мотивы были не сентиментальными, а чисто управленческими. Прагматично. Цинично. И, в данных обстоятельствах, абсолютно правильно. Она — хороший руководитель, а хороший руководитель всегда защищает свои лучшие ресурсы.
— Итак, господа. Ваши предложения? Как мы будем защищаться от владимирских гиен? — внимательно обвела она нас взглядом.
Киселев нервно откашлялся.
— Можно… можно написать подробные объяснительные…
— Слабо, Игнат Семенович, — она поморщилась.
— Можно попытаться надавить на анестезиолога Павла Семенович… — начал Шаповалов.
— Еще слабее.
Она устало посмотрела на них, потом снова на меня.
— Разумовский? У вас, я смотрю, на все есть свой, нестандартный план. Что скажете?
Я сидел молча, слушая их слабые, заведомо провальные предложения. Они мыслили как подчиненные, пытающиеся оправдаться. Киселев — зарыться в бумажки. Шаповалов — найти крайнего. Они не видели, что лучшая защита — это нападение. Настало время вступить в игру.
— Анна Витальевна, — заговорил я спокойным, ровным голосом. — Позвольте?
Все трое повернулись ко мне. Кобрук коротко кивнула.
— Проблема не в том, что была проведена незаконная операция. Проблема в том, что вы неверно интерпретируете роли участников этого события.
— О, наш стратег заговорил! — оживился у меня в голове Фырк.
— Продолжайте, Разумовский, — Кобрук подалась вперед, и в ее глазах вспыхнул интерес.
И я начал говорить.
Спокойно, методично, почти как на лекции, я, шаг за шагом, разбирал произошедшее. Я не оправдывался и не искал виновных.
Просто раскладывал перед ними факты, но под совершенно другим углом. Говорил о субординации, об ответственности старшего по рангу, о правах и полномочиях в экстренной ситуации, об уставе Гильдии, который, как оказалось, я знал лучше, чем они.
С каждым моим словом лица Киселева и Шаповалова менялись. Скепсис сменялся недоумением, недоумение — шоком, а шок — медленным, почти благоговейным осознанием. Киселев замер с открытым ртом. Шаповалов снял очки и протирал их, не веря своим ушам.
— Браво! Какая подача! Какая формулировка! — мысленно аплодировал Фырк.
Кобрук медленно откинулась на спинку своего кресла. На ее строгом, до этого гневном, лице появилось совершенно новое, странное выражение — смесь глубочайшего изумления и неприкрытого, почти восторженного восхищения.
— Таким образом, — я завершил свой доклад, — никаких нарушений устава нет. Наоборот — мы имеем дело с образцовыми действиями, которые нужно ставить в пример всей Гильдии.
— Это… это гениально, — выдохнул Киселев, первым придя в себя.
— Это, черт возьми, спасет всех нас, — кивнул Шаповалов, наконец осознав всю иезуитскую красоту этой юридической конструкции.
Кобрук смотрела на меня долгим, тяжелым, оценивающим взглядом.
— Разумовский, вы очень опасный человек, — наконец произнесла она. — Но, черт возьми, вы наш опасный человек. План принят. Киселев, Шаповалов — лично проследите за правильным и абсолютно безупречным оформлением всех документов.
В курилке на втором этаже, затерянной в лабиринте хозяйственных коридоров, было серо и неуютно. Флуоресцентная лампа под потолком гудела унылую, монотонную ноту, а единственное окно, затянутое многолетней грязью, едва пропускало тусклый вечерний свет.
В этом прокуренном чистилище собрались трое. Виктор Крылов, с лицом цвета старого пергамента, сидел на шатком стуле. Двое его коллег — тоже «засланцы» из Владимира — стояли рядом, источая спокойствие хищников.