Однажды решив отвергать даже тень милостыни, он должен был обеспечивать себя сам. Он не пренебрегал физическим трудом и не считал его худшим, чем умственный; напротив, ему нравилось, когда его товарищи брались в Брюсселе за неинтеллигентский труд. Станислав Ворцель работал в типографии наборщиком и корректором; Годфрид Маас, умевший гравировать, получил работу в монетном дворе, а Шимон Конарский, позднейший эмиссар, вступил в бродячий оркестр и играл на флейте в сельских харчевнях, он зарабатывал в день три, а то и пять франков. Лелевель находился в другом положении: он был ученым с уже громким именем, научный труд считал своим истинным призванием, поэтому он стремился обеспечить себе средства на жизнь своим пером. Для иностранцев он мог готовить специальные труды, требующие эрудиции, для соотечественников — новые обзоры отечественной истории. Как мы увидим ниже, он трудился в обеих областях, но ни одна из них не обеспечивала значительных доходов. Ученые труды, написанные на французском языке, расходились лишь в узком кругу специалистов. Польские исторические книжки доходили до читателей в Польше с большими трудностями из-за цензуры. Писательский труд позволил Лелевелю оградить то, что он ценил более всего: свою независимость. Но ему удалось достичь этого ценой беспрестанных, многолетних ограничений.
В описании жизни одинокого постояльца «Варшавской харчевни» не следует терять чувство меры. Лелевель был одинок, но он не был мизантропом. Правда, бывали периоды, когда, поглощенный срочной работой, он запирался в своей комнате и не открывал никому, «хотя бы кто-нибудь стучал, добивался, выкрикивал свое имя». Однако обычно он общался с людьми, особенно с соотечественниками, переписывался с многочисленными приятелями, принимал толпы знакомых, проезжавших через Брюссель.
Он живо интересовался жизнью местной польской колонии. В его письмах масса мелких новостей и даже сплетен, которые он усердно собирал и передавал далее. Вот пример 1839 года: «Ярновская умерла в родах. Ее приятельница Вернерова из сочувствия выкинула, и оказалось, что Вернер, ни с кем не советуясь, хотел иметь сразу близнецов. Калиньская родила здоровенного мальчишку. Клечиньский со всем семейством переехал куда-то в деревню. Райнгольд получил хорошо оплачиваемое место профессора в Андерлехте. Р. Хассфорт рассказывает, что является профессором в Тирлемоне, что через два месяца он женится на молоденькой 18-летней барышне, но от него зависит отсрочить свадьбу, на которую родители невесты отложили 4000 франков. Капитан Идзиковский любит рассказывать о банкетах, которые он некогда за большие деньги устраивал польской армии. Мальчевский, которого в Париже одна баба вылечила от солитера, возвращался в Лондон через Брюссель. Нас навестила здесь пани Страшевичова, которая ехала на несколько дней к матери в Малин. Этой прелестной вдовой весьма интересуется Солтык. Уминьский покинул Голландскую гостиницу и нанял себе апартамент». Подобных писем со сплетнями можно было цитировать много. Злые языки говорили, что Лелевеля в особенности интересовали слухи, относящиеся к поведению дам и девиц, но сохранившейся корреспонденцией это не подтверждается.
Лелевель охотно принимал приглашения на свадьбы и крестины независимо от того, шла ли речь о состоятельной среде или даже о ремесленниках. В 1855 году в письме к сестре он отмечал, что был крестным отцом шестерых детей, в том числе одного еврейского и одного графского, а свидетелем на свадьбах выступал значительно чаще. «Мне кажется, что хотя у меня нет детей, но я достаточно содействовал умножению человеческого рода. Среди тех супружеских пар, у которых я был свидетелем, только три или четыре бездетные, а у остальных 24 ребенка, если не больше».
Нуждающимся соотечественникам он умел деликатно оказать помощь, зато гнал от себя проходимцев-вымогателей. Порою являвшегося к нему с просьбой о помощи пришельца он приглашал: «Раздели со мной мой скромный обед, и ты увидишь, что здесь можно жить дешево». Однажды отведав обед Лелевеля, проситель уже больше не показывался.
Среди гостей Лелевеля встречались, особенно в поздние годы, многочисленные художники, желавшие нарисовать его портрет. Это была эффектная фигура, с характерной внешностью: казалось бы, типичный книжный червь, согнувшийся над своей писаниной, а между тем его глубоко посаженные глаза метали молнии, как только речь заходила о политике. Было известно, что он держит руку на пульсе революционных движений во всем мире. В Европе было немного поляков, которые были более известны, чем Лелевель; не один гравер, а позднее фотограф хорошо заработал на его портретах. Лелевель терпеть не мог позировать, его можно было рисовать лишь украдкой. Так, например, Леонард Страшиньский набрасывал его портрет, спрятав бумагу на дне цилиндра, пока кто-то иной занимал ученого беседой. Лелевель редко бывал доволен своими портретами. «Люди говорят, что хотя я и лупоглазый мазур, однако не таращу так глаза», — писал он по поводу одного из более ранних портретов. Еще суровее он оценил свою фотографию, назвав ее «математической ложью, искренностью гримасы». Однако некоторые из этих украдкой набросанных в комнатке Лелевеля рисунков говорят нам больше, чем длинные рассказы.