— Ну и лихой пассажир! — восхитились соседи. — Говорит как по книжке, и что ни слово, то — золото! Пора браться за работу и покончить с этими собаками! Слишком долго пьют они нашу кровь!
— Надо молчать и терпеть! — отозвался внезапно тихий голос с тонущих в темноте нар. — Терпеть и молчать, чтобы быть достойными замученного Христа-Спасителя…
Сказав это, какой-то немолодой, угрюмый мужик начал громко чесать грудь. Сел, стал рассматривать вычесанных насекомых и душить их на кривом, толстом, как копыто, ногте.
Ульянов презрительно рассмеялся и спросил:
— Вошь?
— Вошь! Это уже пятая; все нары заражены, — проворчал тот.
— Терпеть и молчать надо! — подражая ему, сказал Владимир. — Не можешь стерпеть укуса вши, милый брат, а рассуждаешь о терпении! Или нас обмануть хочешь, или самого себя, христианин!
Слушатели взорвались смехом. «Христианин» больше не возникал.
— Эх! — воскликнул голый верзила. Если бы меня сделали судьей, я бы там долго не говорил! Ножом по горлу и — в канаву. Столько во мне этой ненависти собралось, как вшей и клопов в нарах. Эх!
— Может, дождетесь, товарищ! — утешил его Владимир.
— Ой! Хотя бы один-единственный такой денек прожить, потом уже и умирать не жалко! За все обиды, за нищету!
— Может, дождетесь! — повторил Ульянов, ложась и накрываясь пальто.
Больше ни о чем не говорили.
Ночующие в приюте бедняки тихими голосами рассказывали друг другу о своих страданиях, нищете и жизненных трагедиях, один за другим замолкая и засыпая.
Ульянов не мог заснуть. Он ждал полицейского обыска и внимательно прислушивался.
Где-то далеко часы отбили полночь.
В приюте царила тишина. Раздавленные колесом жизни люди, которые сползлись сюда отовсюду, как раненые букашки, впадали в тяжелый, неспокойный сон.
Вдруг Ульянов услышал отчетливый шорох и тихий шепот:
— Пойдем, Ванька! Уже можно…
Два человека выскользнули из освещаемой подвешенной под потолком и страшно коптящей керосиновой лампой полутемной комнаты.
Вскоре раздались осторожные, крадущиеся шаги, и в комнату со спящими фигурами мятущихся и бормочущих во сне бедняков вошли двое мужчин и две женщины.
Через мгновение все они уже лежали на грязных нарах среди остальных, перешептываясь еле слышно, как стрекочущие где-то за печкой сверчки.
В следующее мгновение раздались звуки поцелуев…
Внезапно из коридора послышались тяжелые шаги более десятка людей и громкие окрики:
Обыск во всех комнатах одновременно! Поспешите!
На пороге выросли фигуры плечистых полицейских и смотрителей с фонариками.
Они вошли в комнату, будили уснувших людей, срывали укрывавшее их тряпье, обыскивали одежду и проверяли паспорта, светя в щурящиеся от света и испуга глаза.
Ульянов, не вставая с нар и стеная, протянул свой паспорт. Полицейский осмотрел его, записал фамилию в книжку и вернул документ. Обыск продолжался среди вздохов, испуганных голосов ночных жителей приюта, угроз полицейских, унизительных ругательств.
Вдруг один из смотрителей пронзительно закричал:
— Ах, проститутка, ведьма развратная, дьяволица! В приюте такое бесстыдство?!
Владимир осторожно приподнял голову. Увидел стоящую в свете фонарей уже немолодую женщину с потасканным, пропитым лицом. Ее распущенные волосы падали на худые, обнаженные плечи и истощенную грудь. Стояла, широко открывая выпученные губы и скаля гнилые, поломанные зубы.
Ее взгляд был издевательский, злой и твердый.
— Вон отсюда в женскую комнату! — крикнул, топая ногами и блестя одним глазом, смотритель. — Такая паршивая овца все стадо портит!
Женщина бессовестно смеялась.
— Э-э! У вас тут, как вижу, не одна паршивая овца! — рассмеялся полицейский и стащил с нар маленькую, может пятнадцатилетнюю девушку, с еще детским личиком. Совершенно нагое, худое, гибкое тело извивалось в руках крепкого мужчины как змея.
Ульянов с интересом наблюдал за инцидентом.
Смотритель колотил кулаками огромного верзилу, рядом с которым обнаружили девушку, и кричал:
— Забирай свои тряпки и вон из приюта, немедленно, а не то прикажу выкинуть тебя мордой об землю!
— За что? — притворно недоумевающим голосом спрашивал верзила, делая вид, что он ни при чем. — Если бы у меня из кармана копейка выпала, смотритель бы на меня не гневался, а надо было на несчастье выпасть девушке — сразу же крик! Удивительный характер у господина смотрителя!