«Я вступил в компартию не только потому, что меня спасла Красная Армия, — писал один немецкий писатель. — Я искал убежище, приют и нашел его в этой всемирной общности единомышленников, в универсальной идеологии, обещавшей решить все мировые проблемы. Казалось, что уже виден край земли обетованной. Однако это был лишь мираж, оптический обман».
Но мираж развеялся нескоро. И не для всех. Коммунистическая идея до поры до времени вдохновляла миллионы людей во всем мире. Чему же удивляться, если столько людей в самой России поверили Ленину?
Семнадцатый год и роль Ленина в судьбе России — для меня еще и история моей семьи. Мой дедушка — Владимир Михайлович Млечин — воевал в Гражданскую войну и на фронте вступил в партию большевиков. Очень искренние слова о собственном жизненном выборе я нашел в его записках:
«Я взял в руки винтовку, чтобы воевать за Советскую власть, осенью 1917 года в Екатеринославле (ныне Днепропетровск). Мне было шестнадцать лет. В Совете преобладали большевики, но в городе полно было офицеров, анархистов и украинских националистов и просто уголовников. Мои старшие друзья были настроены рьяно пробольшевистски. Мы охраняли здание Совета, бывший губернаторский дворец, вели борьбу с анархистами и налетчиками. Особенно я гордился тем, что каждый вечер ходил в ревком за паролем и отзывом. Подозреваю, что поручение это мне дали именно как самому молодому парню с надежной памятью — по росту и почти детскому облику я не годился в правофланговые не только гренадерского полка, но и нашего отряда, где было несколько рослых рабочих, в частности латышей.
У меня было множество случаев завершить тогда свой короткий земной путь. По ночам наши патрули обстреливали. Дважды я чудом избежал пули от анархистов, озверевших после разоружения одного их логова. В одном случае чудо явилось в облике члена Екатеринославского ревкома, опередившего выстрел анархиста. Во втором случае — в девичьем облике родной сестры известного вожака екатеринославских анархистов.
Поздней осенью 1919 года я вступил в Красную Армию, зачислили меня в 15-ю армию. Потом перебросили в 4-ю армию, которая формировалась для Южного фронта.
В детстве и юности, которая у меня совпала с годами революции и гражданской войной, я лишь дважды испытал подлинное чувство страха. Как-то мы, дети, поздней осенней ночью шли тесной гурьбой по приснопамятному Суражскому тракту в Витебске, широкой дороге с огромными лужами с двух сторон плохо вымощенного шоссе. И вдруг перед нами взвился громадный белый призрак. Какой-то озорник взобрался, думаю теперь, на ходули, напялил простыню и внезапно появился перед детьми, напичканными суевериями и небылицами. Всех объял ужас, дети оцепенели, потом раздался вопль и плач. Но тут подошли отставшие, празднично настроенные взрослые, которые ничего в темноте не заметили, успокоили детишек, маленьких понесли на руках. И через много лет на польском фронте возле Лиды я физически почувствовал, как волосы дыбом встают…
За изъятием этих форс-мажорных эпизодов не вспомню случаев, когда при грозной опасности склонен был к “паникмахерству”, хотя у собственного носа видел мушку махновского нагана, видел направленный на меня ствол бандитской винтовки, а однажды “удостоился” гранаты, брошенной в окно дома, где заночевал.
Что ни говори, изрядно досталось моему поколению. Я был не лучше и не хуже своих сверстников. Жил в полную меру сил, дышал, что называется, во всю глубину легких, врезался в любую драку — кулачную или, позже, идейную, если считал дело справедливым. Недаром еще мальчишкой на льду Двины приобщился я к древнему искусству кулачного боя. Учился я среди сорока сорванцов, сынов угрюмого пригорода. И вырос я на самой что ни на есть “окраинной окраине”, среди детей кожемяк, рабочих кирпичных заводиков да кустарных льнотрепален.
Нравы были суровые, и это закаляло. С младенческих лет я эмпирически постиг истину: полез в драку, не жалей хохла. Ребята не любят драться всерьез. За изодранную рубаху мать даст деру. Вспухнет нос, фонарь засверкает под глазом — товарищи засмеют. И в школе при подобной оказии мог вызвать директор — незабвенный Демьян Михеевич, отличный педагог и умница. А еще хуже было напороться на учителя словесности Голубенко. Он плохо разбирал правого и виноватого, но давал такие затрещины, оплеухи и подзатыльники, так свирепо драл за уши, что попадаться ему на глаза избегали самые оголтелые и бесшабашные мальчишки. У стойкого заднескамеечника и второгодника Маршалковского мочки ушей никогда не заживали…