— Та понял, дурних нема! — возмутился Костик. — Мой батька сам этих григорьевцев терпеть не может, говорит — бандиты хуже петлюр. Никто ничего не скажет. Все будет пучком!
— Тогда так, — быстро прикинул я, чувствуя, как возвращается взрослая привычка командовать и планировать. — Сейчас разделяемся. Гнатка, ты самый шустрый, дуй к управе и на базарную площадь, посмотри, что там делается. Где стоят пулеметы, где, может баррикады какие устроены, кто там командует, много ли штыков в отрядах. Ты, Коська, сгоняй на завод. Узнай, что там делается, есть ли григорьевцы. Заодно родителей предупредите. А я — на станцию. Встречаемся через час во—он у той старой сарайки на краю города. И осторожнее!
Приятели дружно кивнули и тут же растворились в утреннем тумане, стелившемся над землей. А я, стараясь держаться незаметно, огородами и переулками, начал пробираться к железнодорожной станции. Сердце стучало где-то в горле. Чем ближе я подходил, тем яснее слышались голоса, ржание лошадей, лязг расцепляемых вагонов. Пронзительно закричал паровозный гудок. Осторожно выглянув из-за угла последнего дома перед пристанционной зоной, я замер.
Станция жила своей лихорадочной, тревожной жизнью. На платформе стояло два эшелона — теплушки, несколько открытых платформ. На одной из них, бессмысленно уставившись в небо коротеньким тупым дулом, действительно была установлена пушка. Возле вагонов толпились люди вперемешку: григорьевцы в своих разномастных папахах и свитках, с винтовками и нагайками, какие-то мужики в рабочих кепках, женщины с узлами. Несколько рабочих в затрапезных поддевках грузили на платформы какие-то ящики и мешки, перекликаясь и поминутно матерясь. Меня удивили размеры вагонов: они, во-первых, были деревянные, а во-вторых, — намного меньше привычных нам длинных многоосных вагонов электричек и поездов дальнего следования. В сравнении с железнодорожным транспортом 21 века местные «теплушки» выглядели просто щелястыми деревянными игрушками.
Оглянувшись по сторонам, не привлек ли я чьё-то внимание, я принял самый независимый вид и пошел рядом с путями, делая вид, что что-то ищу.
Не успев сделать и нескольких шагов, я услышал пробивающиеся сквозь ругань грузчиков стоны, и несколько секунд спустя передо мною открылось страшное зрелище.
Здесь, на перроне и даже просто на земле рядом с ним, на грязных подстилках лежали раненые. Их было много, очень много — десятки, если не сотни. Вероятно, это были те григорьевцы, которых побили красные в предыдущих боях, пока приближались к Каменскому. Кругом стоял сильный запах крови, грязи и карболки. То и дело слышались вздохи, проклятия, ругань, временами — бредовые выкрики. Между ранеными ходили женщины с ведрами, несколько хмурых мужиков в заляпанных фартуках, видимо, выполнявших роль санитаров. Чуть дальше стояли еще живые и здоровые григорьевцы: расхристанные, в фуражках набекрень, они курили, громко о чем-то трепались, и все, как один, лузгали семечки. Похоже, занимались они этим уже не один час, потому что перрон и пути буквально были осыпаны патиной из подсолнечниковой шелухи. Заметно было, что бандиты бравировали друг перед другом, но на их лицах и в жестах сквозили отчаяние и тревога.
Стараясь не привлекать внимания, я осторожно проскользнул за угол штабеля из каких-то ящиков и окинул из-за него взглядом станционные постройки. Здание станции, из красного беленого кирпича, выглядело вполне капитальным. Окна были заложены мешками с песком, в проеме дверей я увидел характерный изгиб пулеметного щитка. Так, похоже на станции установлен «Максим». Других пушек, кроме гаубицы на платформе, не было видно. Но тут я заметил другое: в окнах большого здания напротив станции, по всем признакам — паровозного депо, отчетливо виднелись стволы пулеметов — один «Максим», судя по характерному ребристому кожуху, а второй, — более легкий, возможно, Льюис или Шош. И еще один пулемет силуэтом маячил на самом верху возвышающейся над станцией старой кирпичной водонапорной башни. Так-так; пожалуй что это — ключевая огневая точка: оттуда простреливается весь перрон и подходы к станции.
Решив, что увидел достаточно, я уже решил было уходить, как вдруг грозный голос пригвоздил меня к заплеванной щебенке перрона:
— Эй ты, шкет, ты пошто тут трешься?
Стараясь выглядеть максимально невинно и глупо, я обернулся. Ко мне быстрым шагом подходил невысокий красномордый тип с казацкими обвислыми усами, в папахе и грязно-сером френче с желто-сине-черным шевроном. За ним едва поспевал недотепистого вида григорьевец с длинной пехотной винтовкой на ремне.