В остальном местный быт оказался таким же архаичным. Воду носили ведрами с колонки, умывались из рукомойника над помятым медным тазом. Обыденность этого века. Окончательно убедил меня отрывной календарь, висевший на гвоздике у печки на кухне, куда я тихонько вышел, изображая нужду проветриться. Крупные буквы на пожелтевшем листке гласили: «12 Мая 1919 года». Все сходится. Никакого бреда, никакой ошибки. Я здесь. И, видимо, насовсем.
К вечеру следующего дня, когда пальба на улице почти стихла, сменившись лишь редкими одиночными выстрелами и пьяными криками вдалеке, я уже чувствовал себя почти здоровым. Ходил по дому, осваивая новое тело, которое казалось непривычно легким и нескладным. Познакомился поближе с «сестрой» Верой — тихой и скромненькой девчонкой лет десяти, и «братом» Яшей — семилетним ревуном, который то и дело жался к материнской юбке. Полистал лежащие на надкроватной полке учебники. Вот «Элементарная алгебра» Киселева, вот «Сборник задач по геометрии» Рыбкина, учебник русской грамматики, «Курс Географии» Крубера — дореволюционные издания, с «ятями», добротные, но сильно потрепанные — видно, родители купили их с рук. Нда…
Я хотел было взяться за тетради, поглядеть, что они тут проходят, но в дверь снова постучали. Мать открыла на этот раз без опаски, и в комнату ввалилась ватага мальчишек моих лет, запыленных, взъерошенных, с горящими от возбуждения глазами.
— Лёнька! Здоров! — выпалил первый, невысокий, коренастый паренек с вихрастой шевелюрой. — Мы слыхали, тебя лошадь сбила! Сильно?
Лёнька… Значит, так тут меня кличут. Ну, понятно, если тебе лет 12–13, трудно рассчитывать на обращение «уважаемый Леонид Иванович!» Милый Леонид Фомич! Или, как там зовут моего нынешнего родителя? Илья? Значит, Леонид Ильич. «Дорогой Леонид Ильич!» Ха-ха-ха!
Я кивнул, стараясь изобразить слабую улыбку.
— Ничего, обошлось. Синяк только.
— А мы, с Гнаткой, думали, ты совсем плох! — вмешался второй, повыше, посветлее, в очках на носу (очки в то время — редкость!). — Говорят, ты без сознания лежал!
— Вчера очухался, — подтвердил я. — А вы чего… по улицам шастаете? Стреляют ведь.
— Теперь уже можно, как коммунистов прогнали. Так комендантский час сразу и отменили. Да уж почти не стреляют, Лёнька! — затараторил Гнатка. — Григорьевцы теперя в городе! Комиссары утекали — аж подмётки сверкали! Коська подтвердит!
— Ты вот лежишь, и не представляешь даже, что творится! — кивнув, перехватил рассказ Коська. — Ужас! У нас на Новых планах, рядом с домом Ароновых… Ты ж помнишь Розу Аронову, дочь аптекаря?
Я неопределенно кивнул. Откуда мне помнить Розу Аронову?
— Так вот! — Гнатка понизил голос до шепота, глаза его испуганно расширились. — Вчера вечером казаки к ним в дом вломились! Говорят, григорьевские… Вытащили на улицу отца ее, мать, братьев… И прямо там, на улице, шашками зарубили! Всех! С криками: «Бей жидов, спасай Россию! Жидовское отродье!». А потом дом их грабить стали… Спирт весь в аптеке, говорят, вылакали, да всё марафет искали! Мы с Волькой и Оськой из-за забора смотрели!
Я сидел и тихо офигевал, чувствуя, как холодеет внутри от этого будничного рассказа об этих зверствах.
Слушавшая это рядом мать в ужасе приложила ладонь ко рту, будто не могла от потрясения вымолвить и слова.
— Гнатка, а Розу… Розу видели? — спросила она первого мальчика.
— Нет, Наталья Денисовна, Розки там не было… Небось, убежала куда, спряталась? — Гнатка поежился. — Жутко, Лёнька… А Костик вон видел, как они управу брали. Расскажи давай, что всё я, да я?
Тот, которого звали Костя, поправил на обгорелом конопатом носу круглые очочки и значительно сказал:
— Да, брали вчерась дом Клунникова, там где Совет этот заседал… Эти григорьевские как с поезда соскочили, тотчас стали всех пытать: где да где, мол, у вас тут Совет чи Ревком, мы щас всех из окон повыкидываем. Ну, сразу набежали, да как давай палить по окнам! Кричат: «Сдавайся, комиссарская сволочь!». Шум, гам, вся площадь в осколках! Оттуда тоже вроде стреляли, но недолго. Потом флаг красный сорвали, свой повесили — желто-голубой с черным…
— А лавку Гинзбурга разгромили! — подхватил третий мальчишка, имени которого я пока не знал. — Тот, что ювелир, торговал на проспекте… Витрины побили, все товары на улицу выкинули, растащили! Самого Гинзбурга не видать было, может, сбежал заранее, умный… А лавки больше нет! Голяк!
Они наперебой делились страшными новостями, увиденным и услышанным. Хаос, насилие, погромы… Обыденность Гражданской войны представала передо мной во всей своей неприглядности.