В то утро я был в парткоме. Тут все уже было известно. Бочаров, хмурый и озабоченный, отдавал последние распоряжения.
— Так, Брежнев, — сказал он мне. — У меня к тебе срочное и ответственное поручение.
— Слушаю, товарищ секретарь!
— Знаешь товарища Анисимова? Игнат Петрович. Старый большевик, еще с пятого года. Герой Гражданской. Он у нас числится в ячейке, хоть и редко появляется.
Я кивнул. Я видел этого пожилого, седого человека на нескольких собраниях.
— Так вот, — продолжал Бочаров. — Он человек заслуженный, кристальной честности. Но… контужен на польском фронте. Тяжело. Иногда, знаешь ли, путается, не всегда понимает, что к чему. А он живет здесь, недалеко, на Мясницкой. И я боюсь, как бы он, по старой памяти, не пошел на эту… нелегальную сходку. Посмотреть на Троцкого. Для него ведь Троцкий — такой же вождь революции, как и все остальные. Он в эти наши аппаратные игры не вникает.
— Понял, — сказал я.
— Вот и хорошо. Беги к нему. Быстро. Возьми его под руку и проводи на нашу, официальную, демонстрацию. На трибуну для ветеранов. Чтобы никаких, понимаешь, недоразумений не вышло.
Не тратя времени, я натянул пальто и выскочил на улицу. Город уже гудел. Колонны демонстрантов с песнями и лозунгами двигались к Красной площади. Но где-то в переулках, я знал, собирались другие колонны.
Я бежал по Мясницкой, расталкивая прохожих. И вдруг, у одного из перекрестков, я наткнулся на демонстрацию троцкистов.
Их было немного — наверное, несколько сотен человек. В основном, молодежь, студенты. Они стояли, сбившись в кучу, с самодельными плакатами: «Выполним завещание Ленина!», «Долой бюрократов!», «Огонь по правым!».
И в этот момент, как по команде, из переулков вылетели грузовики. Из них, на ходу, посыпались люди в штатском и в форме ОГПУ.
— Стоять! — раздалась команда. — Окружить нелегальное сборище! Винти их, ребята!
Началась паника, толпа хлынула в разные стороны. Я оказался в самом центре этой обезумевшей, мечущейся массы; меня сдавили, толпа повлекла меня за собой. Крики, ругань, женский визг…. Кто-то упал, и толпа пошла прямо по нему.
Я пытался вырваться, но это было невозможно: давка оказалась чудовищной! А я — здесь, в самой толпе оппозиционеров! Пытаясь выбраться, я изо всех сил рванулся в сторону, и тут же услышал, как трещит ткань моего пальто. Пуговицы посыпались вниз, пола пальто зацепилась где-то сзади, и внутренний карман, где лежали все мои документы — партийный билет кандидата, студенческий, пропуск в МВТУ, командировочное удостоверение — порвался. Документы посыпались вниз и тут же исчезли под ногами обезумевшей толпы.
А потом нас быстро, грубо, без разбора начали «винтить». Хватали всех, кто попадался под руку, и заталкивали в подогнанные «черные вороны».
Я пытался кричать, что я не с ними, что я здесь случайно, что у меня партийное поручение. Но меня никто не слушал: Крепкие руки чекистов меня, и в следующий миг я уже летел в темное, пахнущее бензином нутро «воронка».
Дверь захлопнулась. Темнота. И только одна мысль, от которой похолодело внутри: все мои документы остались там, на мостовой.
Это была катастрофа — полная и окончательная.
Глава 7
Нас привезли в какое-то здание во дворах Лубянки. Затолкали в большую, холодную комнату, набили, как сельдей в бочку. И началось ожидание.
По одному, вызывая по фамилии, людей уводили на допрос. Я сидел в углу, пытаясь унять дрожь. Мое имя не называли. Видимо, я был в списке тех, у кого не нашли документов.
Наконец, уже поздно вечером, дверь открылась, и охранник грубо ткнул в меня пальцем.
— Эй, ты, «беспачпортный»! На выход!
Меня привели в небольшой, чистый кабинет. За столом, под тусклой лампой, сидел следователь. Спокойный, невыразительный, в форме ОГПУ. Прямо как в моих ночных кошмарах.
— Фамилия, имя, отчество? — спросил он, не поднимая головы.
— Брежнев, Леонид Ильич.
— Год рождения, место жительства?
— Тысяча девятьсот шестой. Студент МВТУ, проживаю в общежитии.
— Документы?
— Потерял. В давке, — ответил я. — Выпали из кармана.
— Потерял, значит? — он усмехнулся. — А вот это — твое? — спросил он, вынимая из папки мой комсомольский билет.
— Да, это мой документ! — подтвердил я.
Он отложил билет в сторону и несколько минут молча, листая какие-то бумаги, что-то писал. Я сидел, и сердце мое колотилось, как бешеное. Тишина в этом кабинете была страшнее любых криков.