— Вот оно что… — прошептала Лида. — С ним сводят счеты!
— Похоже на то, — кивнул Бочаров. — И теперь положение у Брежнева — хуже некуда. Он в их лапах. А они умеют развязывать языки. Если он, под давлением, оговорит себя или кого-то еще — пиши пропало.
Он замолчал, потом ударил кулаком по столу.
— Нет! Не бывать этому! Я его оттуда вытащу! Единственный наш шанс, — сказал парторг, и глаза его грозно блеснули, — это доказать, что Ланской врет. Что Леня на том собрании не поддерживал Троцкого, а, наоборот, спорил с ним. Нам нужны свидетели. Люди, которые были там и слышали его выступление. Если мы их найдем, если они дадут показания, то вместе с моим словом, словом секретаря парткома, это может сработать. Мы сможем доказать, что это — не троцкизм, а провокация.
— Я найду их! — воскликнула Лида. — Я всех найду! Я обойду все общежития, все факультеты!
— Вот и действуй, — кивнул Бочаров. — А я пока попробую еще раз дозвониться до следователя. Время дорого. Не дать им его сломать!
Я лежал на нарах, вслушиваясь в тюремную тишину, и пытался собраться с мыслями. Прошло несколько дней, или, может, целая вечность. Время здесь текло по своим, особым законам. Допросы прекратились, меня оставили одного. И это было, пожалуй, страшнее всего — страшнее побоев, страшнее угроз. Эта тишина, эта неизвестность давили, как могильная плита.
Они ждут, когда я «созрею». Когда сломаюсь, когда буду готов подписать все, что они мне подсунут.
И вот, однажды ночью, я услышал то, чего так боялся. Скрежет ключа в замке.
— Брежнев! На выход! С вещами!
Сердце ухнуло куда-то вниз. С вещами. Это могло означать только одно. Этап. В лагерь. Или… или к стенке.
Меня снова повели по темным, гулким коридорам. Я шел, и мысленно прощался с жизнью. Готовился к худшему.
Но меня привели не в подвал, а в тот же самый, знакомый до боли, кабинет следователя.
Я вошел и замер.
За столом сидел все тот же следователь в форме ОГПУ. Но рядом с ним, в кресле для посетителей, сидел Бочаров, секретарь нашего парткома.
Он посмотрел на меня своим суровым, непроницаемым взглядом и ничего не сказал. Но в самой его позе, в том, как он сидел — прямо, не сгибаясь — чувствовалась какая-то скрытая сила, уверенность.
— Садись, Брежнев, — сказал следователь. Его голос был таким же ровным, безразличным, но в нем уже не было уже привычной издевательской нотки.
Я сел, внутренне приготовившись к новому допросу.
— Итак, — начал следователь, заглядывая в бумаги, что лежали перед ним на столе. — Давай еще раз, по порядку, и без выдумок. Май этого года. Собрание в МВТУ с участием гражданина Троцкого. Что ты там делал?
Мысленно вздохнув, в который уже раз я рассказал, что пошел туда, чтобы послушать, понять аргументы оппозиции. О том, как Троцкий призывал к сверхиндустриализации, а я, не выдержав, вышел на трибуну и возразил ему.
— Что именно ты им сказал? — спросил следователь, не отрывая от меня глаз.
— Я сказал, что такая индустриализация, за счет полного ограбления деревни, приведет к страшному голоду, — ответил я. — И что нужно развивать собственное станкостроение, а не платить за заграничные станки русским хлебом!
Следователь слушал, сверяясь с какими-то бумагами, что лежали перед ним. Я мельком увидел, что это были протоколы, показания, исписанные разными почерками. Он кивал сам себе, как будто мои слова подтверждали то, что он уже знал.
— Хорошо, — сказал он. — Теперь — седьмое ноября. Как ты оказался на нелегальной демонстрации на Мясницкой?
— Я не был на демонстрации, — ответил я. — У меня было поручение от секретаря парткома, от товарища Бочарова. Я шел за товарищем Анисимовым, чтобы проводить его на Красную площадь. И случайно попал в толпу, в давку.
Бочаров, до этого молчавший, кивнул.
— Подтверждаю. Поручение было.
Следователь снова заглянул в свои бумаги.
— Почему же ты сразу не сказал, кто ты, когда тебя задержали?
— Я пытался, — горько усмехнулся я. — Но меня никто не слушал. А потом… потом у меня же не было документов. Их вырвали вместе с карманом в давке.
Следователь поморщился, помолчал, побарабанил пальцами по столешнице. Потом он долго, несколько минут, молча листал бумаги. В кабинете было слышно только тиканье часов.
Наконец, он поднял голову.
— Ну что же, можешь идти, Брежнев.
— Куда идти? — не понял я.
— На все четыре стороны, — он усмехнулся, впервые за все это время. — Ты свободен.
Я не верил своим ушам.
— Вы меня отпускаете?
— Именно, — подтвердил он. — Документы свои получишь завтра в комендатуре. И вот тебе мой совет, студент, — он посмотрел на меня уже без всякой враждебности, почти по-отечески. — Ты парень, я вижу, умный, и не трус. Но язык свой держи за зубами, и не лезь, куда не просят. В следующий раз может так не повезти!