Я сел, чувствуя себя отъявленным демагогом. Ну а что? Я не выступаю против генеральной линии. В то же время и «головокружение от успехов» мне не пришьешь.
Даже профессор Алферов задумчиво изменился, признавая железную логику. Парторг Бочаров посмотрел на меня с новым, неподдельным уважением.
Вечером, когда мы с Бочаровым остались вдвоем, он, разбирая бумаги, не глядя, сказал:
— Правильно поступил, Брежнев. Очень правильно. Превратил теоретический спор в производственную задачу. Это и есть — ленинизм сегодня! Работай. Стране сейчас нужны не разговоры, а инженеры. Мы не запрашиваем цитаты, а за станки.
Эта история имела продолжение. Когда осень обрушила на Москву пронизывающий до самых костей ветер, я, благодаря содействию Бочарова, получил заветный пропуск в святую святых — в Свердловский зал Большого Кремлевского Дворца, где проходил ноябрьский Пленум ЦК. Я был «зрителем», допущенным на галерею зала без права голоса, одним из сотен приглашенных партактивистов.
Свердловский зал, называвшийся ранее «Екатерининский», был порождением другой, канувшей в Лету эпохи: тяжелые позолота лепнины, малиновые бархатные портьеры, исполинские хрустальные люстры, в которых трепетал скудный дневной свет. И в этой императорской роскоши, как в костюме с чужого плеча, сидели люди новой, пролетарской власти. Делегаты Пленума — в потертых кожаных тужурках и поношенных френчах, в выцветших гимнастерках и ситцевых косоворотках. Их лица, обветренные степными суховеями, изрезанные морщинами бессонных ночей и въевшейся угольной пылью, казались грубыми на фоне золоченых амуров и мраморных профилей царей.
Мне досталось место на приставном стуле в задних рядах. Моими соседями оказались двое. Слева — пожилой, рыжий мужчина с лицом, похожим на печеное яблоко, и мозолистыми, плохо гнущимися пальцами рабочего. Он представился коротко:
— Кириллов. Директор «Красного Профинтерна».
Справа оказался молодой человек в идеально отглаженной гимнастерке, с гладко зачесанными волосами и цепким, оценивающим взглядом. Он был из аппарата ЦК, из так называемого «сталинского призыва».
Заседание началось. После деловых, полных цифр докладов Молотова и Кагановича, на трибуну поднялся Бухарин. Он был бледен, но держался вызывающей прямотой. В зале стало тихо.
— Опять канитель разведет, — пробурчал Кириллов, устраиваясь на стуле, который скрипел под его тяжестью. — Теории… А на заводе план горит, металла нет. Резать надо, а не жевать.
— Правый уклон — это не канитель, товарищ, — не глядя на него, отчеканил молодой аппаратчик. — Это гнойник на теле партии! И его нужно вычистить, пока не развелась гангрена!
Опасения директора «Красного Профинтерна» вполне оправдались: товарищ Бухарин говорил долго и страстно. По-ленински грассируя и картавя, раскладывая по полочкам свои аргументы, он говорил о хрупкости смычки города и деревни, о том, что намечаемые меры по изъятию хлеба — это не политика, а авантюра, которая дорого обойдется стране.
— Мы не можем строить индустриализацию на методах военного коммунизма! — голос его срывался. — Это означает обложить крестьянство «военной данью», превратить его в колонию для пролетариата! Ленин предупреждал нас об опасности разрыва с крестьянским большинством! Мы рискуем получить не хлеб, а всеобщий бунт, новую, еще более страшную антоновщину!
— Интеллигенция вшивая! — процедил аппаратчик справа. — Кулака он жалеет!
— А что, если он прав? — тихо возразил я, скорее для себя. — Что, если деревня и впрямь встанет на дыбы?
Аппаратчик удостоил меня холодным взглядом.
— Деревня разная, товарищ. Бедняк и середняк пойдут за нами, как плуг за трактором. А открытых врагов, если понадобится, прижмем к ногтю. Для того она и «диктатура пролетариата».
После этого я счел за лучшее «не вякать».
Выступление Бухарина не встретило аплодисментов: его выслушали в ледяном, недружелюбном молчании. Было видно, как тяжело он переживает эту враждебность, как уходит из него сила. Он сражался за свою правду, но зал уже сделал свой выбор.
Потом началось выступление Сталина. Речь его предварили бурные, подобострастные аплодисменты. Дав им умолкнуть, генсек начал речь. Он не спорил с Бухариным в лоб, но его аргументы, простые и понятные каждому, в хлам разрушали бухаринские доводы.