Но, с другой стороны, приглядевшись к советским реалиям, я уже понял: в Советском Союзе можно быть гениальным конструктором, великим ученым, талантливым директором, но при этом и собственная твоя судьба, и судьба твоего КБ, твоего института все равно будет решаться одним человеком — первым секретарем партийного комитета. Он может дать тебе ресурсы, а может отнять, может поддержать твою идею, а может похоронить ее под сукном из-за каких-то своих, никому неведомых соображений. Партия здесь не просто «руководящая и направляющая сила», это — альфа и омега, стержень, на который нанизывается вся жизнь страны.
Пирамида власти абсолютно прозрачна, и на ее вершине стоит Партия. Директор завода должен выполнить план, который спустил ему Госплан. Госплан выполняет решения Совнаркома. А Совнарком выполняет решения Политбюро ЦК ВКП (б). И так — во всем!
Быть инженером — значит быть исполнителем, пусть и очень высокого ранга. Быть партийным работником — значит быть тем, кто ставит задачи. Инженер может построить лучший в мире завод. Но только партийный секретарь может решить, что именно этот завод будет производить: кастрюли или танки. И в этом была вся разница.
Нет, мне не следует замыкаться в рамках одной лишь технической роли. Слишком уж амбициозны мои замыслы: я хотел предотвратить голод 30-х, подготовить страну к войне, избежать массовых репрессий, а для этого всего нужно будет находиться не в конструкторском бюро, а в том кабинете, где принимаются решения. Пусть поначалу это будет скромный кабинет инструктора райкома или помощника секретаря обкома. Но это будет ступенька на лестнице, ведущей в Политбюро.
И, как бы ни были с виду скромны возможности инструктора Оргбюро ЦК, в реальности они были совершенно несопоставимы даже с очень высокими советскими или хозяйственными должностями. В общем, есть за что побороться!
И на следующий день я направился в партком, в кабинет Бочарова.
Николай Пахомович сидел за столом, заваленным бумагами. В кабинете, как всегда, было сильно накурено, пахло дешевым табаком и сургучом. Парторг принял меня с радостью.
— Садись, Леонид. Вижу, Пленум на тебя произвел впечатление.
— Не только Пленум, Николай Пахомович, — я сел на стул напротив него, и постарался, чтобы мое волнение не слишком бросалось в глаза. — Был разговор. Личный.
Я коротко, без лишних эмоций, пересказал политические беседы со Сталиным, завершив его «советом» о переводе в Оргбюро.
Бочаров слушал молча, постукивая по столу тупым концом карандаша. Его лицо ничего не выражало, но я видел, как он беспокоился. Когда я закончил, он еще с минуту молчал, глядя в окно на серый ноябрьский двор.
— Что ж, — произнес он наконец, поворачиваясь ко мне. — Поздравляю. Такое доверие дорогого стоит. И что ты решил?
— Написать заявление, конечно же. Но вот, пришел к вам, Николай Пахомович, за советом. Вы знаете эту кухню изнутри. Какие здесь могут быть подводные камни?
Бочаров невесело усмехнулся.
— Подводные камни… — произнеся это, он повел шеей, будто воротник френча вдруг начал его душить. — Аппарат ЦК, Леня, это тихий омут. Снаружи гладко, а под водой идут такие щуки, что и не снилось. Интриги, подсиживания, грызня…
Он подался вперед, понизив голос.
— Ты пойми, там нет последних мест. Каждая должность, каждое место — это чья-то сфера, где переплетаются разнообразные интересы. Ты можешь, сам того не ведая, претендовать на вакансию, которая уже обещана сыну какого-нибудь старого большевика или протеже влиятельного члена ЦК. И тогда тебя начнут тихо, методично топить. Завалят бумажной работой, подсунут документ с ошибкой, подстроят так, будто ты сочувствуешь оппозиции. Затем нашепчут руководству о твоей некомпетентности, склонности к «уклонам», или еще чего-нибудь. И даже поддержка товарища Сталина не всегда помогает — он высоко, а эти щуки плавают рядом с тобой. Будут капать ему на мозги постоянно, и в конце концов товарищ Сталин в тебе разочаруется. Потом они тебя съедят, и он даже не заметит.