И тут я понял, что передо мной потенциальный товарищ, союзник. Человек, которого можно и нужно привязать к себе с общими интересами. Примерно, как Бочаров — меня.
— А кто сказал, что тебя не пустят? — я положил ему руку на плечо. — Ты думаешь, в таком институте не будет своей партийной и комсомольской организации? Да там ячейка будет сильнее нашей! И ей понадобится секретарь. Толковый, проверенный, из рабочих, умеющий ладить с людьми. Такой, как ты. Если все получится, и я уйду наверх, как ты думаешь, кого я буду просить поставить на пост секретаря комсомола в этом новом институте? Мне там нужен будет свой, надежный человек.
Глаза у Суздальцева загорелись, тревога сменилась азартом. Он мгновенно оценил открывшуюся перспективу: из секретаря комсомола в вузе — в первых лицах ключевого промышленного НИИ.
— Так это… — начал он, но осёкся.
— Это значит, Егор, что нам нужно работать вместе, — закончил я за него. — Ты помогаешь мне здесь, чтобы все прошло гладко до моего ухода, а я потом тяну тебя за собой. Идет?
— Идет! — твердо ответил он, и мы обменялись крепким, рукопожатием.
Вернувшись в свою комнату, я впервые четко осознал, что начал формировать свою команду. Бочаров — сильный и опытный союзник, проводник в аппаратных лабиринтах; Егор Суздальцев — мой будущий фактотум в институте, честный и преданный исполнитель. В голову всплыл еще один образ — товарищ Мельников, секретарь горкома в Харькове. Человек, который поверил в меня тогда, после истории с письмами, и не отвернулся. Он засиделся в Харькове. Уверен, он будет на седьмом небе от счастья, если я помогу ему перебраться в Москву, на какую-нибудь ответственную должность в Наркомтяжпроме. Он будет обязан мне всем.
Бочаров, Суздальцев, Мельников… Состав моей будущей команды, моего клана вырисовывался все отчетливее. Игры на самом верху — опасны и сложны, и играть в них в одиночку было нельзя. Но все же интуитивно я чувствовал, что чисто «московской» команды будет для этого мало. Все эти люди — союзники по расчету, по общим интересам, по карьерным устремлениям. Мне же нужен был кто-то еще: люди, на кого можно безусловно положиться, чья верность не зависела от должностей и перспектив. Пришла пора вспомнить про старых друзей — Новикове и Грушевом.
Судьба Игната была мне неизвестна. Последний раз мы переписывались несколько лет назад с Коськой Грушевым — он собирался поступать в Днепропетровский университет и спрашивал совета, на какой факультет ему лучше идти. Про Игната он тогда написал, что тот работает на вновь запущенном Днепровском заводе, и тоже подумывает идти учиться. Так или иначе, оба парня показали себя толковыми и надежными друзьями, и могли бы стать частью моей будущей команды. Стоило их разыскать и возобновить дружбу, прерванную моим отъездом в Харьков. Надо написать по старому адресу: родители Кости наверняка сориентируют, где его искать!
И, конечно же, надо перетянуть сюда Лиду.
Она продолжала учиться в Харькове, на отлично сдавала все экзамены, очень увлеклась работой «моего» радиокружка. Внимательная и усидчивая, она уже прекрасно разбиралась в радиосхемах, так что мы в переписке даже спорили по поводу наилучшего устройства разных моделей передатчиков и приемников. Но увы, с переводом на наш факультет в «Бауманку» пока ничего не складывалось. В Советском Союзе переводом попасть в столицу, даже из столицы Советской Украины, оказалось не так просто. А жаль: такая верная, самоотверженная подруга — это самый надежный и верный человек. Ее можно будет оставить здесь, в училище, пристроить после окончания аспирантуру, а затем и в партком. Она будет моими глазами и ушами в «Бауманке», в этой кузнице кадров, сообщать мне о настроениях, о новых талантливых ребятах, о подковерных интригах. Надежнее ее не будет никого! С Лидой надо было что-то придумать, но пока ничего в голову не приходило.
В ожидании вестей от Бочарова я задумался о судьбе последнего своего предложения Сталину — создания станкостроительного института. Предложение прозвучало устно, в сутолоке кулуаров Пленума, и запросто могло попросту забыться. Стоило продублировать его на бумаге!
Осознав этот простой факт, в тот же вечер я заперся в своей съемной комнате. Декабрьский вечер за окном был черен и глух; под желтым светом лампы я разложил на столе стопку чистой бумаги. Передо мною стояла ответственейшая задача — я должен был перевести свои знания о будущем, свои инженерные догадки и политические амбиции на единственно понятный власти язык докладной записки.
Я писал всю ночь. Карандаш скрипел, сломался, и я снова его чинил перочинным ножом. Комната наполнилась запахом графита и потом от сопревшей спины. Я взвешивал каждое слово, каждую запятую. Это письмо должно было стать не просто обдумыванием, а программой действий, неотразимой в своем руководстве.