Кабинет Николая Ивановича Ежова был обставлен скромно, почти аскетично. Тяжелый дубовый стол, несколько стульев, шкаф с папками. Сам Ежов, сидел за столом и что-то быстро писал. Он был невысок, но в его подвижной фигуре чувствовалась сжатая пружина энергии. Он поднял на меня колючие глаза-буравчики, и мне показалось, что он пытается заглянуть куда-то вглубь, под кожу. Мерзкое чувство, надо сказать!
— Садитесь, товарищ Брежнев, — тихо, но отчетливо произнес он.
Я сел. На столе перед ним лежало мое личное дело.
— Значит, в аппарат ЦК хотите? — спросил он, перелистывая бумаги и не глядя на меня. — Работа ответственная. Требует дисциплины, и преданности делу партии.
— Я понимаю, товарищ Ежов. Готов служить партии на любом посту.
— Хорошо, — он захлопнул папку. Разговор окончился, так и не начавшись. — Идите в сектор учета кадров, к товарищу Боброву. Кабинет триста двенадцатый. Оформляйтесь.
Я встал, коротко кивнул и вышел. Вся «комиссия» заняла не больше трех минут.
Кабинет № 312 оказался большой комнатой, заставленной до потолка деревянными стеллажами с тысячами папок. Здесь царил дух канцелярии — пахло бумагой, клеем и пылью. За столом сидел аккуратный, сухой человек в очках и нарукавниках, представившийся товарищем Бобровым. Он был воплощением партийной бюрократии — точный, педантичный, безэмоциональный.
— Заявление, автобиография, анкета, две фотографии три на четыре, — монотонно перечислял он, заглядывая в мое дело. — Так. Автобиографию нужно переписать. От руки, подробно, с указанием всех мест работы и учебы, а также вашего участия в общественной жизни. Вот вам бумага и чернила.
Следующий час я корпел над своей жизнью, тщательно выводя буквы. В моей прошлой жизни это назвали бы «составлением резюме», но здесь это было чем-то большим — исповедью, документом, который будут изучать под микроскопом.
— Готово, — сказал наконец Бобров, приняв исписанные листы. — Теперь в комендатуру. Первый этаж, кабинет сто четыре. Оформите там пропуск.
Комендатура оказалась совсем другим миром. Здесь не пахло бумагой, здесь пахло кожей, оружейным маслом и властью иного рода — властью ОГПУ. За столом сидел широкоплечий человек с квадратной челюстью и холодными, выцветшими глазами. На табличке было написано: «Лацис Я. П.». Я узнал эту фамилию — один из старых чекистов.
— Документы, — не здороваясь, бросил он.
Я протянул направление от Боброва. Лацис изучил его, затем достал бланк пропуска. Вклеил мою фотографию, что-то вписал, поставил несколько печатей.
— Вот, — он протянул мне красную книжечку. — Ваш пропуск. Номер триста семьдесят два. Запомните. Вход в здание и выход — только по пропуску. Передавать кому-либо — строжайше запрещено. Утеря пропуска — государственное преступление. Поняли?
— Так точно, понял.
— В здании курить только в отведенных местах. Разговоры на неслужебные темы не вести. Обо всем подозрительном немедленно докладывать дежурному коменданту. Все ясно?
— Ясно.
Я вышел из комендатуры, сжимая в руке свой пропуск. У меня теперь есть доступ в святая святых — в Кремль. Ключ к власти, к информации, к самой сердцевине партийной системы!
Вернувшись на третий этаж, я снова зашел к Боброву.
— Все оформили? Хорошо. Ваше рабочее место — в кабинете триста восемнадцатом. Должность — инструктор. Вот ваше первое задание.
Он протянул мне толстую папку с надписью «Личные дела. Номенклатура Наркомтяжпрома».
В кабинете № 318 сидели еще трое мужчин, моих будущих коллег. Они окинули меня быстрыми, оценивающими взглядами. На одном из столов уже стояла табличка с моей фамилией. Я сел, положил перед собой папку, открыл ее. На меня смотрели фотографии и сухие строчки биографий директоров заводов, инженеров, парторгов — людей, чьи судьбы отныне в какой-то мере зависели и от справок, которые я буду составлять.
Так я стал винтиком в огромной машине — маленьким, но вкрученным очень близко к главному механизму. Но в системе, где неформальная близость к Вождю была много важнее занимаемого поста, даже самый маленький винтик может значить очень много. И я собирался использовать это положение по полной.
После назначения в аппарат Оргбюро моя жизнь круто изменилась. Прозябание в общежитии и съемных углах закончилось. Меня, как ответственного работника ЦК, поселили в знаменитом «Пятом Доме Советов» — бывшей «Лоскутной» гостинице на Тверской, дом 5.
Снаружи это было монументальное, чуть эклектичное здание, построенное еще до революции с размахом, присущим московскому купечеству. Серый гранитный цоколь, массивные пилястры, лепнина под карнизом и широкие окна, теперь смотревшие на бурлящую Тверскую, полную дребезжащих трамваев, редких автомобилей и снующих толп. Прежний шик поблек, с фасада исчезли позолоченные вывески, но сама архитектура внушала уважение, говорила о прочности и статусе. Раньше здесь останавливались богатые коммерсанты, теперь — новая знать, партийная номенклатура.