Внутри была совсем другая картина. Широкая мраморная лестница, по которой когда-то шуршали кринолинами купеческие дочки, была затерта тысячами сапог и ботинок. На стенах в просторном вестибюле висели агитационные плакаты и портреты вождей. Вместо портье за конторкой сидел строгий комендант с красной повязкой на рукаве. Воздух был пропитан смесью запахов махорки, дешевой столовской еды и чего-то неуловимо казенного. Дух роскоши выветрился, оставив лишь пустую оболочку. Коридоры, застеленные красными ковровыми дорожками, были длинными и гулкими. Двери бывших гостиничных номеров теперь вели в коммунальные квартиры или, как в моем случае, в небольшие отдельные комнаты для одиноких ответственных работников.
Мне досталась небольшая, метров, наверное, двенадцать, комната на четвертом этаже. Наверное, при проклятом царизме это был один из самых дешевых «нумеров»; но после общежития и съемной коморки она показалась мне царскими хоромами. Особенно поражал высоченный, метра под четыре, потолок с остатками тронутой желтыми потеками лепнины. Большое окно, тоже очень высокое, выходило не на шумную Тверскую, а в тихий внутренний двор-колодец, отчего в комнате всегда царил легкий полумрак. Пол был из старого, но добротного дубового паркета, уложенного «елочкой» и скрипевшего под ногами почти в любом месте, выдавая каждый мой шаг. Стены были оклеены простенькими явно не первой свежести бумажными обоями в мелкий цветочек, и тоже давно ожидали милосердной руки отделочника, что прервет их затянувшийся бренный путь. Из мебели здесь имелась железная кровать с панцирной сеткой и комковатым ватным матрасом, старинный деревянный стол у окна, два жестких венских стула и небольшой шаткий шкаф для одежды. Роскошью по сравнению с общагой казалась настольная лампа с зеленым абажуром, позволявшая работать по вечерам.
Радовало наличие центрального, водяного отопления: под окном располагался массивный чугунный радиатор-гармошка, который зимой то еле теплился, то раскалялся так, что к нему нельзя было прикоснуться. Ни о какой ванной комнате, конечно, и речи не шло: удобства — общий туалет и умывальник с холодной водой — находились в конце длинного коридора; горячая вода оставалась доступна лишь в городских банях. Но все равно, свои четыре стены, свой ключ, возможность закрыть дверь и остаться одному — по тем временам это было абсолютно немыслимой роскошью.
Но самым интересным в «Пятом Доме Советов» были, конечно, не бытовые условия, а соседи. По большей части тут селили не особо ответственных работников — в основном здесь жил технический персонал, то, что в мое время называется «офисный планктон». Но бывали и исключения, и я, проходя по коридору к себе, иной раз сталкивался с людьми, чьи имена были слишком хорошо известны мне из будущего.
Буквально через несколько дверей от меня жил мой непосредственный начальник — Николай Иванович Ежов. Я узнал его сразу, хватило одной встречи, — невысокий, подвижный, с цепким, пронзительным взглядом. Тогда, в 1929-м, он был лишь одним из руководителей Орграспредотдела, и, конечно же, никто и представить не мог, что этот скромный аппаратчик через несколько лет превратится в «железного наркома» и олицетворение Большого террора. Он всегда здоровался первым, сухо, но вежливо, и в его глазах я всякий раз видел холодное, оценивающее любопытство. Он явно пытался понять, что я за фрукт и чьим протеже являюсь.
Но, встретить Ежова в Пятом Доме Советов было вполне ожидаемо. А вот когда я увидел тут Бухарина, то, прямо скажем, оторопел. Пару раз столкнувшись на лестнице с усталым немолодым человеком с профессорской бородкой, я не сразу узнал его — настолько он изменился. Да и мог ли я предполагать, что «сам» Бухарин вдруг окажется здесь, среди партийной «мелочи»? Но это было именно так: снятый после разгрома «правого уклона» со всех постов, выселенный из кремлевской квартиры, и, наконец брошенный женой, он проживал теперь в такой же как у меня, разве что — чуть более просторной квартире. При встречах он выглядел уставшим и осунувшимся, но всегда приветливо кивал. Глядя на него, я думал о том, какая ирония судьбы — жить под одной крышей с человеком, который через несколько лет подпишет тебе смертный приговор.