Охнарь еще ниже наклонил голову.
— Правильно.
— И если правление поверит, что этот твой трюк — последний, то, возможно, оно и согласится. Но ручаться я не могу, не один решаю.
Аннушка сердито отодвинула тарелку с компотом.
— Да хватит тебе, Константин. Не видишь по парню, что и так себя за локти кусает? Какие вы жестокие, мужчины. Скажи ему наконец, Константин, не то я сама...
Складки возле рта Мельничука стали еще жестче, глаза водянистее. Он в упор уставился на жену, казалось забыв про воспитанника, и раздельно, сквозь зубы проговорил:
— Я тебя еще раз прошу, Анна. Не ты председатель ячейки? И будь добра, не вмешивайся в мою работу. Не мешайся! — хлопнул он рукой по столу. — Усвой себе это раз и навсегда. — Он продолжал ровнее, опять обращаясь к Охнарю: — Словом, Леонид, повторяю: я все объясню правлению. Не знаю, поверит ли оно тебе. Ведь сколько раз ты нас обманывал. Вот и с учебой, например. Сам отставал чуть не по всем предметам, а нам втирал очки. И с посещением уроков. Вспомни хотя бы последний «номер» с рисунком на доске... Короче говоря, завтра я сообщу тебе решение. А теперь — спать.
— Сердца у тебя, Константин, нету, — сердито сказала Аннушка, шумно собирая со стола грязную посуду.
Мельничук, смеясь, хотел ее поцеловать.
— Не лезь. А то вот эта сковородка знаешь в кого полетит?
— Чего ты рассердилась?
— Того. Сам знаешь чего.
— Да ты, в самом деле, закипела? — Константин Петрович ласково положил руку на плечо жены.
Аннушка сбросила ее.
— Отстань, говорю. Сразу подлизываться начинаешь?
— Пойми наконец. Поверь, что я прав...
Лежа у себя в постели, Охнарь еще долго слышал горячий, сердитый голос Аннушки. Затем хлопнула дверь чулана, и по двору мимо окна прошла длинная темная фигура дяди Кости с подушкой, одеялом:. значит, не сумел помириться с женой и ушел спать в садик, на стог сена. О чем же они заспорили? Что хотела сказать опекунша? Видно, что-то насчет его истории? Он вдруг вспомнил, что с самого вечера не сумел напиться, но странно: пить ему совсем расхотелось.
XI
Солнце перевалило далеко за полдень и с такой добросовестностью жгло сухую потрескавшуюся землю, точно перед ним лежала огромная картошка, которую надо было испечь. Лохматая тень от груши, пронизанная тигровыми пятнами света, давно передвинулась влево, и вся спина Охнаря, босые ноги целиком оказались под палящими лучами. Но ему лень было пошевельнуться, переползти хоть на вершок. Лоб его под выгоревшими кудрями и верхнюю оттопыренную губу покрыли мельчайшие, как испарина, капельки пота. Перед ним белела раскрытая книжка «Ташкент — город хлебный» о крестьянском мальчишке, что в голодное время зайцем ездил в Среднюю Азию за зерном. Но читать не хотелось.
Вот уже часа три Ленька валялся на расстеленном рядне в саду под грушей, возле стожка сена. Опекуны ушли на работу, когда он еще спал. Поднявшись, он нашел на столе записку: «Завтрак в чулане. Если уйдешь, квартиру запри, а ключ на обычное место (значит, под дождевую кадку на углу дома, во дворе). Советую подождать нас. Дядя Костя».
Там, у себя на службе, Мельничук должен был переговорить с другими членами правления и вечером рассказать, что они решили: помочь Леньке поступить в мастерские или совсем от него отказаться.
Конечно, если бы три дня тому назад Ленька прогулял школу, он беспечно залился бы на речку или стал играть в футбол. Теперь его остановили слова записки: «Советую подождать. Дядя Костя». Совет сейчас звучал для него как приказание, а то, что опекун подписался дружески: «Дядя Костя», а не фамилией «Мельничук», рождало новые надежды. Ленька теперь склонен был все взвешивать особенно тщательно, точно дипломат или народный судья.
Фу, ну и душно! Как назло, ничего и делать не хочется. Ленька перевернулся на спину и стал смотреть в прозоры грушевых ветвей на совершенно ясное, безоблачное небо, которым славна Украина. Ближе к горизонту небо выглядело светлее, реже, а вершина купола сгущалась до лиловатого оттенка. Оттого, что Охнарь долго на него смотрел, оно словно менялось в окраске и то отодвигалось от глаз, то падало, как огромный синий платок, чуть не к самому носу.
Низко над головой, над спутанными нагретыми травами прогудел медлительный шмель, точь-в-точь деревенский музыкант в полосатой свитке, игравший на крошечном контрабасе. Вон по молоденькому листу груши ползет гусеница, выгибаясь горбом и растягиваясь, будто зеленая пружина. Стоит легонько вздохнуть ленивому ветерку, и от стожка сильнее запахнет пригретым, увядающим сеном. Слева, то ли в малиннике, то ли на кусту смородины, как-то особенно знойно и пронзительно свистели скворцы; у плетня старательно подковывали друг другу лапки кузнечики. На рядне появилась новая тень от подсолнуха, а пятна солнечного света побежали, словно желтые пушистые цыплята.