Трамвай, громыхая, дергаясь, неторопливо полз через центр, из-под железной дуги с роликом, потрескивая, сыпались фиолетовые искры. Придерживая ногой чемодан, Леонид с интересом смотрел на Кремль, на деревянную вышку шахты метро: о строительстве первой линии говорила вся Москва. Долго тянулись по Арбату. За Большой Пироговкой почувствовалось приближение городской окраины. Наконец, оставив позади каменные здания, трамвай вышел на большущий пустырь; вдали синим свинцом блеснула Москва-река, за ней густой лес, холмы. Впоследствии Леонид узнал, что это Нескучный сад. Пестрой толпой теснились деревянные домики с затейливыми резными карнизами, уютные дачки, крытые зеленым, красным железом, утопающие в яблонях и давно превращенные в постоянное жилье. Из-за серо-голубых облаков пробилось предосеннее солнце, все вокруг зажглось яркими красками. Привольно играл мягкий свежий ветерок, задирая листву деревьев, в кустарнике на пустыре порхали, с тихим оживлением перекликались птицы, выделялся флейтовый голос иволги, звучные рулады черного Дрозда.
— Уж не на свалку ль нас? — негромко сказал Шатков, когда трамвай, сделав круг на рельсовой петле, окончательно замер.
— Похоже, — засмеялся кто-то.
— Час сорок минут ехали.
— Может, купанемся?
Почти все пассажиры сошли с трамвая до последней остановки. Студенты стали прыгать на мягкую затравевшую землю, потянулись вслед за Кириллом Фураевым, который уверенно, вразвалку направился к длинным многоэтажным корпусам мясного цвета, обнесенным высокой кирпичной стеной.
Широченные ворота были открыты настежь. Корпуса сотнями громадных окон смотрели на необъятный двор; между собой их соединяли ровные асфальтовые дорожки.
— Говорят, то ли за Москвой — рекой на Мытной, то ли здесь раньше выпускали деньги, — сказал Аркадий Подгорбунский. — Неплохо бы найти пачечку банкнотиков.
— И хорошенько всем пообедать! — смеясь, вставил Леонид.
Можно бы и пообедать с бутылочкой абрикотина. А вдобавок, вместо этих громадных корпусов, снять одну небольшую и уютную комнатку. Я поклонник малых форм... в том числе эстрады, и охотно познакомился бы с какой-нибудь цыпочкой из певичек.
Парней и девушек поселили в разных зданиях.
Койки «иностранцы» получили в дальнем кирпичном корпусе, на третьем этаже. Когда по стертым каменным ступеням они поднялись к себе в «хоромы» — все словно запнулись и минуты две молчали.
— Сла-авненько! — тихонько выдохнул кто-то из парней.
В разных условиях приходилось жить Леониду, но в подобных еще никогда. Таких громадных помещений он не видел и у себя в стареньких вагоноремонтных мастерских. Всю «комнату» заполняло бесконечное количество коек — впоследствии он подсчитал: до шестисот штук, — то есть койки в четыре ряда, с промежутками для ходьбы, тянулись во всю бесконечную длину цеха-гиганта с огромными фабричными окнами, с высоченными потолками, с гулким, цветным кафельным полом. Стоя на одном конце «комнаты», нельзя было разглядеть и расслышать то, что делалось в другом ее конце. Там и сям приткнулись столы и скамьи, очевидно предназначенные для занятий, хотя не стоило труда определить, что их явно мало. Ровный, слитный, неумолкающий гул голосов, шарканье ног напоминали вокзал или пассаж. В первый же день Леонид убедился, что этот шум держался до глубокой ночи и стихал лишь часам к трем утра, чтобы с половине седьмого возродиться с новой силой. Стосвечовые лампы пой круглыми металлическими щитками-отражателями, свисавшими с потолка на длинных шнурах, горели почти круглые сутки.
Позже Леонид побывал и в других «комнатах» и удостоверился, что там та же картина. И все эти громадные цехи, корпуса гигантского общежития, были до отказа набиты разношерстной, пестро одетой массой студентов из десятков разных институтов, техникумов, рабфаков. Говорили, что здесь размещено до восьми тысяч парней и девушек со всех республик; тем не менее каждый день продолжали прибывать все новые партии.
— Вот это народищу! — даже несколько оробев, проговорил Шатков, кладя папку на бурое, вытертое одеяло своей кровати. — Да откуда их столько?