— Пода-ай, тетичка, родненькая, за ради Христа. Сирота я, два дня ни крошки во рту. Сестренка Настька больная лежит вон там, за вокзалом, совсем помирает. Пода-ай, тетичка, родненькая, пожалей.
— В детдом надо идти, — назидательно проговорила женщина в синей косынке, посыпая яичко серой солью. — Советская власть сейчас всех ребят подбирает.
Колька не уходил, продолжая канючить. Наконец женщина отломила кусочек хлеба, протянула.
— Не думай, что во имя Христа. Я не верующая в это. И лучше не околачивайся в беспризорниках.
Колька взял, подождал, не даст ли тетка еще чего, и наконец пошел своим путем дальше. Пухлогубое, толстощекое лицо его тут же приняло обычное наивноплутоватое выражение.
— Жаба попалась, — сказал он Леньке весело и пренебрежительно сунул кусочек хлеба в карман рваных холщовых штанов. — Отдам мамке. Тут, на Лихой, занятно, разного поглядишь. А у нас деревня маленькая... одни лягушки в пруду.
Он продолжал болтать как ни в чем не бывало. Ленька поглядывал на него с любопытством.
Зной сгустился, небо выцвело добела, резкая тень от переходного моста падала на паутину сияющих рельсов. Звонил вокзальный колокол, подходил пассажирский поезд, на перроне поднималось столпотворение: растерянно бегали бабы с детишками; красные от натуги мужики, пригибаясь под тяжестью мешков, ожесточенно пробивались сквозь толпу к вагонной двери; сердито кричали кондукторы. Кто-то громко скандалил с невозмутимым начальником станции, суя ему в нос билет. Шныряли босяки, выискивая, чем поживиться. Состав уходил, и все сразу успокаивалось до следующего поезда.
За депо синеватым слепящим цветом отливали огромные тысячетонные бурты угля, штыба. Низенькие с огромной трубой, «кукушки» растаскивали грузовые красные вагоны, слышались резкие свистки сцепщиков, звон буферных тарелок, пение рожков, пахло прогорклым дымом, нагретым мазутом.
Неожиданно Кольку Пижухина окликнула плотная девушка лет шестнадцати, такая же толстощекая, босоногая, с красным гребешком в белокурых волосах, с заметно развившейся грудью. Платьице на ней было ситцевое, дешевенькое, но довольно опрятное, в манерах чувствовалось кокетство.
— Иде пропадал? — сказала она, подходя и скользнув невнимательным взглядом по Леньке. — Набрал сколь-нибудь? Чего папане не снес? Вот он тебе настегает.
— Ты-то, Настька, собрала? — огрызнулся Колька.— Сама небось выпросишь да хоронишь деньги. Знаю, как ты нашла гребешок. Знаю. Вот скажу тятьке насчет того мужика с гармошкой, что пересадки ждал на Дебальцево.
Девушка слегка покраснела, снизила тон.
— Что ты скажешь? Что? Аль было чего? Я для тебя ж хочу лучше, папанька надысь говорил — деньги ты прикарманиваешь. Арбузы да ириски покупаешь. Хоть сколь приносить надо ему.
— Аль не таскаю? — тоже миролюбиво заговорил Колька. — Коли подают мало, иде возьму? Чай, война недавно кончилась, народ разрушенный. Вот всего и набрал. — Он достал из кармана штанов горсть мелочи, а про рубли за пазухой словно забыл. — Да еще кусок хлебца тетка подала. Не будешь про меня матери нашептывать —и я ничего не скажу. Сторговывай и ты себе ленты, арбузы, гуляй с кавалерами.
Очевидно, сестра и брат отлично поняли друг друга. Девушка улыбнулась, вынула из волос красный гребешок, получше зачесала белокурые пряди над довольно грязными ушами. Взгляд ее ничего не выражал, руки были по-деревенски загорелые, крупные, зубы неровные, и все же малоподвижное лицо ее и вся фигура казались привлекательными, освещенные жизненными силами молодости. Девушка ушла уверенным кокетливым шагом, мелькая босыми пятками. Колька с наивным бесстыдством подмигнул ей вслед и шепнул новому товарищу:
— Смекнула, хи-хи! Она ведь тятьке тоже не все отдает, что насбирает. Вон гребешок купила, теперь копит на сережки. Намедни один пассажир уговаривал ее прогуляться в рожь, за станцию, сулил платочек ситцевый. Я все про Настьку знаю. Иной раз скучно станет, так цельный час слежу за ней, на шаг не отстану, а она и не догадывается. Ловко?
Ребята медленно дошли до конца вокзала.
Вдруг Колька сделал знак товарищу подождать и подбежал к простоволосой средних лет крестьянке, сидевшей у стены в короткой тени, прямо на асфальте перрона. Полное, доброе, потное от жары лицо ее ничего не выражало, синяя кофта была расстегнута, обнажая большую налитую грудь в нежных прожилках. На руках у крестьянки покоился краснозадый полуголенький ребенок в грязном сбитом чепце и, тараща водянисто-голубые бессмысленные глазенки, с упоением высасывал молоко. Перед женщиной валялся рваный, засаленный картуз дном книзу, и в нем — несколько медных и серебряных монет — подаяние. А шагах в трех от крестьянки, раскинув руки, спал мужчина в кумачовой рубахе, задравшейся на бугристом, волосатом животе, с низко сползшими портками, в лаптях. Обнаженная голова его лежала на асфальте, под усами ползали мясистые зеленые мухи, залезали в черно-открытый рот; лицо, накаленное прямыми жгучими лучами давно вышедшего из-за вокзальной крыши солнца, багрово пылало, блестело от липкого пота. Мужик оглушительно храпел, временами мучительно захлебываясь, точно кто его душил.
Присев перед крестьянкой на корточки, Колька быстро, оживленно заговорил, потом вынул из кармана мелочь, кусочек хлеба и огурец и все положил в картуз. Раза три он наспех перекрестился, видно в чем-то заверяя женщину. А она укоризненно покачала простоволосой головой, кивнула на храпевшего мужика с багровым лицом, словно говоря: обманываешь меня, вот он тебе задаст. Колька поднял обе руки кверху: обыщи, мол, и толстые щеки его обиженно вытянулись. Ребенок в чепце отвалился от материнской груди, словно задумался, и вдруг пустил тоненькую струйку. Крестьянка всполошилась, начала отряхивать намоченную юбку.
Колька воспользовался этим.
— Ну, я сбирать! — крикнул он, вставая.
Вскоре они опять шли с Ленькой по перрону.
— Наши, — объяснил он беспечно. — Мамка с Гришаней. А у стенки — тятя. В завтрак выпил косушку и заснул, слава богу. А то он, черт усатый, не верит мне. Ходит следом, когда побираюсь, и все отымает. Теперь для себя настреляю.
И Колька лукаво хлопнул себя по пазухе, где прятал от родных деньги.
— А если обыщут? — с опаской спросил Ленька.
— Дурак я, што ли? — самодовольно засмеялся Колька. — Станция эна какая большая! Нашел местечко — ежик не пролезет: там и хороню свои денежки. Тебе не покажу, ты украдешь. Можешь вон у того дядьки портмонет вытащить? — неожиданно спросил он.
Ленька отрицательно покачал головой.
— Не умеешь? — удивился Колька. — Бре! Эх ты, дурак! Знаешь, как воры ловко живут? Мы с тобой бутылку ситра взяли, а они четвертями водку хлещут. Я раз видал, как один чемодан упер: так и не впоймали. А то еще карман вырезали у тетки... Может, ты вовсе и не заяц? Чего тут сбираешься делать?
— Просто... еду в хороший приют поступать.
— Значит, голодающий? — разочарованно подытожил Колька. — А я думал, жулик, червонцев полно, покажешь, как воровать. — Он словно заколебался: стоит ли водиться с Ленькой? — Ну ладно, я погляжу, как ты безбилетным на машину влезешь. Хочешь арбуза? Айда на базар, только на поселковый, а то наши идолы увидят. Еще угощу тебя, я не жадный.
Они долго бродили по большому поселковому базару между возами с яблоками, горами белокожих, словно лысых, арбузов, наваленных прямо на земле, лотков с мелким, синеватым, как терн, донским виноградом. Колька тут же выпросил у торговок кусок лепешки, несколько медяков. Лицо его при этом опять было плаксивым, жалким, и он тягуче, нудно гнусавил.
Арбуз выбрали треснутый — дешевле. Оказался он сизо-красным с желтыми семечками, сахарный. Уселись в поселке на лавочке у чьего-то забора, с трудом, через силу съели. Животы у обоих отдулись, как бурдюки, но Ленька все-таки приторговал еще и большую мятую кисть винограда. Совестно: его угощают — отплатить надо. Маленько потратился, да ничего: за билет дороже бы заплатил.
Потом курили. Колька достал из-за пазухи смятую папироску, и они ее потягивали по очереди.