— Правильно, сестренка, — Вера Светова, сказав так, спрятала оружие, как и Ярослав, но не из жажды голого удушения. Готовыми к бою остались Лайка, Наждак и Зевок, у последнего было даже два пистолета, свой и Обмылка. Светофорова первой показала, что их отряд готов заключить временное тактическое перемирие. — Ярослав, — от этого редкого в простоте обращения по имени в душе Голлюбики набух маленький бутон, окруженный терниями и волчцами. — Мы попали в некрасивую историю. В этом Центре кадят двум богам. Это общий Центр.
Повисла тишина, и сделалось как бы очередное безмолвие — в который раз, столь частое в их противонаправленных странствиях, полных напряженных остановок, стоянок и секундных замираний, что сосчитать эти паузы было нельзя. Это внешнее молчание полнилось ожесточенной разноголосицей, яростными и бесплодными переговорами душ, не умевших достучаться одна до другой. Трое стояли против троих; первая тройка — во внешней тьме, не допускаемая в озеро машинного света; вторая — на границе между светом и тьмой, напоминая трех ангелов-стражей, поставленных стеречь Истину от грязных лап и чумазых копыт.
Над ними нависала километровая каменная толща, внутри которой напружились каверны и пузыри, пригодные для обитания бестолковых букашек; громадный, окаменелый, ноздреватый сыр, сочетавший в себе сразу приманку и мышеловку, заключивший чужаков в душные, враждебные недра. Два поезда, подобные жучкам-червячкам, проточившим ловкие ходы, стояли себе, уже бесполезные, и гордо сносили унижение от человеков — человеки их построили: ужели, обретя от человеков блеск и лоск, не принять и позор, не стерпеть наказание?
— Нам нужны гарантии, — разорвала тишину Лайка.
Ярослав Голлюбика выгнул бровь:
— Какие-такие гарантии, существо?
— Такие, что вы не ударите в спину. Мы попали в ловушку, нам надо принять коллективное решение. Мы готовы на какое-то время уступить вашему первородству…
— Совсем ополоумели, — сказал на это Наждак, которого передергивало при одной мысли о братских узах, роднивших его с Зевком.
Зевок, давно забывший, как убивался, растянул гуттаперчевые губы в гнусной улыбке и звонко пощелкал себя пальцами по длинным желтым зубам. Он забрал дыхание в горсть, сунул нос:
— Извиняйте, — он отвесил полупоклон с полуприсевом. — Пахнет от нас. Летучих мышей промышляли.
— Худые у вас господа, — заметил Голлюбика. — Нешто харчей пожадничали?
— По внутренней склонности кушали, — в Зевке все сильнее обозначалось юродивое начало: ерничество и карикатура, маскировавшие моральный вакуум.
— Притормози коней, — бросил Зевку Обмылок. Приняв решение, он осторожно предложил: — Мы готовы разоружиться при условии, что и у вас не будет оружия.
Голлюбика чуть поразмыслил над мирной инициативой, сводившейся к нулевому варианту.
— За всем не уследишь, — хмыкнул он. — Почем нам знать? Ваши дружки-уголовники в два счета могли обучить вас всяким штукам… полостному сокрытию, например.
Обмылок, заподозренный в анальной контрабанде гвоздей и бритв, развел руками:
— Давайте заголимся! Скинем все, предъявим полости… Полный учет и контроль!
— Инспекция, — поддакнул Зевок.
Света Верова тронула Ярослава за локоть:
— Командир, — прошептала она с некоторой досадой. — По статусу такие разумные предложения должны исходить от нас. Мы теряем позиции.
— Да, но дальше уже не пойдешь, — раздраженно огрызнулся Голлюбика. — Полостной досмотр это предел, чего же боле?
— Животы вспороть, — посоветовал Наждак, прислушивавшийся к разговору.
Ярославу было ясно, что придется рискнуть. Уничтожением противника ничего не добиться — во всяком случае, пока не разрешатся сложившиеся затруднительные обстоятельства.
— Договорились. Будь по-вашему. Раздеваемся, где стоим. Первые, кто заголится, изучат друг друга и отойдут на десять шагов. Следом — вторя пара…
— Женщины первые, — облизнулся Зевок.
— Здесь нет женщин, — осадила его светофорова. — Здесь бойцы.
— Да и с мужчинами не густо, — подхватила Лайка с неожиданным подобострастием. Если ненависть к старшей сестре откладывалась, то на смену этому понятному чувству приходило угодничество. Видя это, светофорова с жалостью смерила Лайку взглядом, испытывая желание погладить ее:
— Не иначе, схалтурили. Кустари! Как же тебе, милая, не повезло.
Несмотря на оскорбительный смысл таких речей, Лайка не обиделась — напротив, она ощутила к Вере доверчивое расположение: симпатию. За всю короткую жизнь ее еще ни разу не пожалели.
— Не так уж я и дурна, — возразила Лайка заносчиво, ступила вперед и, взявшись за облегающий капюшон ото лба, стала стягивать скафандр единым движением, как змеиную кожу.
Вера Светова последовала ее примеру. Она, подобная бабочке в той же мере, что и Вечной молочно-белой Невесте, переступила через утепленный прорезиненный блин. В пещере было холодно, но на ее коже, местами казавшейся гипсом, местами — мрамором, не выступил ни единый пупырышек. Светофорова остановилась, поджидая Лайку. Той не давалось единое движение. Досмотр задел древние струны, и Лайка спешила продублировать грациозный акт отважного и гордого бесстыдства. Ее жестам недоставало культуры; она освободилась от скафандра суетливыми и угловатыми рывками, которые приличествовали не змее, но, скорее, собаке, ловящей блох. Когда же ее старания увенчались успехом, и она сделала встречный шаг к Вере, никто уже не смог бы отрицать их обворожительного сходства. Короткие стрижки позволяли с легкостью дорисовывать то косу, то скульптурные ручные обрубки, то весло, то русалочий хвост.
— Мы будем принимать неэстетичные позы, — предупредила Вера Светова.
Лайка, не дожидаясь сигнала к началу и радостная от того, что ей хотя бы в интересах дела дозволяется оскорблять мужские взоры неаппетитными телодвижениями, встала на четвереньки и задрала зад. Светофорова, перенявшая от скульптур не только изящные контуры, но и ледяное спокойствие, поиграла пальцами совсем, как Голлюбика, и приступила к осмотру.
— Чи… пусто, — поправилась она через минуту. — Повернись лицом, открой рот.
— Вот черт, — не выдержал Зевок, которому вдруг сделалось тесно в обтягивающем костюме.
— Ты умеешь досматривать? — с беспокойством спросила Вера Светова. — Ты должна напрячься, вспомнить и выполнить все, что знаю я.
Лайка пожала плечами:
— Не боги горшки обжигают. Но и Москва не сразу строилась!
— Я девица, — предупредила светофорова. — Если порвешь мне что-нибудь — горько пожалеешь. Это пытались сделать люди, которые тебе не чета. И все отправились несолоно хлебавши.
Лайка захлопала глазами:
— А он… — Она запнулась, красноречиво взглянув на Зевка. Тот сделал вид, что пересчитывает каменные сосульки. Лайка вдруг залилась румянцем, догадавшись, сколь глупо и неосторожно шутила с клоуном, разыгрывая незнакомство с понятием «девушка».
— Время румянца и время багрянца, — изрек Обмылок, явно что-то путавший.
— Сделанного не вернешь, — вздохнула Света Верова и повысила голос: — Ну? Пошевеливайся, мне холодно.
На Голлюбике вздыбилась борода:
— Смотреть! Всем смотреть! — зловеще приказал Ярослав. Он тешил себя мыслью, что кто-нибудь, да заплатит за унижение жемчужины сыска.
Мужчины-"зенитовцы" подавленно смотрели, как Лайка, изрядно напуганная ответственностью, досматривает Веру; даже у Обмылка и Зевка промелькнула мысль о низости происходящего. Это насилие, сопровождавшееся вторжением в недозволенные сферы, оскорблением самой идеи прекрасного и доброго, на какой-то миг заставило их усомниться в правоте своего служения. Но такая крамола, пусть и занявшая доли секунды, не могла остаться безнаказанной. Ослушников скрутило и вывернуло наизнанку, как и саму Лайку, совсем недавно, когда она осмелилась помыслить неповиновение. К чести Ярослава и Наждака, они не воспользовались временной беспомощностью врагов и терпеливо, хотя и с удивлением, ждали, когда закончатся их мучения.