В конце речи он предложил возобновить ходатайство о кредите и чётко продиктовал текст новой телеграммы Витте, - слова её показались мне резкими, задорными. Купечество оживлённо, с улыбочками и хихикая, постановило: телеграмму отправить. На другой день Витте ответил, что ходатайство комитета удовлетворено.
Дважды мелькнув предо мною, татарское лицо Морозова вызвало у меня противоречивое впечатление: черты лица казались мягкими, намекали на добродушие, но в звонком голосе и остром взгляде проницательных глаз чувствовалось пренебрежение к людям и привычка властно командовать ими. Не преувеличивая, можно сказать, что он почти ненавидел людей своего сословия, о тех, которые "либеральничали" в 901-5 годах, он говорил:
- Щенки. Играют.
Он вообще говорил о промышленниках с иронией, и, кажется, друзей среди них у него не было. Может быть, лучше всего говорит о нём тот факт, что рабочие Орехова-Зуева не поверили в его смерть, а объяснили её так: Савва бросил все свои дела, "пошёл в революционеры" и, под чужим именем, ходит по России, занимаясь пропагандой. Это говорилось даже в 1914 году.
А некто Марк Азадовский в книжке "Беседы собирателя", изданной в 24 году Восточносибирским отделом географического общества, сообщает, что в 15 году им записана на реке Лене такая легенда:
"Во время войны с японцами Савва Морозов пожертвовал миллион аршин полотна на солдат. Пожертвовал он их великому князю. Вот сколько-то времени прошло, заходит Савва Морозов в лавку купить там что-то и видит: его полотно продают. Значит, смошенничали. Он возьми да и скажи об этом великому князю. Тот в обиду принял. Велит арестовать за эти слова Савву Морозова. Как Савву Морозова арестовали, тут заводы остановились, работы нету - что тут будешь делать. Устроили рабочие забастовку и пошли к царю просить, чтоб Савву Морозова освободили. А царь их всех перестрелял. 9 января это было".
Для того, чтоб после 1906 года в памяти рабочих удержалась такая легенда, необходимо, чтоб личность её героя очень много говорила социальному чутью людей труда.
Деловая беседа фабриканта с профессиональным революционером, разжигавшим классовую вражду, была так же интересна, как и коротка. Вначале Леонид заговорил пространно и в "популярной" форме, но Морозов, взглянув на него острыми глазами, тихо произнёс:
- Это я читал, знаю-с. С этим я согласен. Ленин - человек зоркий-с.
И красноречиво посмотрел на свои скверненькие, капризные часы из никеля, они у него всегда отставали или забегали вперёд на двенадцать минут. Затем произошло приблизительно следующее:
- В какой же сумме нуждаетесь? - спросил Савва.
- Давайте больше.
Савва быстро заговорил, - о деньгах он всегда говорил быстро, не скрывая желания скорее кончить разговор.
- Личный мой доход ежегодно в среднем шестьдесят тысяч, бывает, конечно, и больше, до ста. Но треть обыкновенно идёт на разные мелочи, стипендии и прочее такое. Двадцать тысяч в год - довольно-с?
- Двадцать четыре - лучше! - сказал Красин.
- По две в месяц? Хорошо-с.
Леонид усмехнулся, взглянув на меня, и спросил: нельзя ли получить сразу за несколько месяцев?
- Именно?
- За пять, примерно?
- Подумаем.
И, широко улыбаясь, пошутил:
- Вы с Горького больше берите, а то он извозчика нанимает за двугривенный, а на чай извозчику полтинник даёт.
Я сказал, что фабрикант Морозов лакеям на чай даёт по гривеннику и потом пять лет вздыхает по ночам от жадности, вспоминая, в каком году монета была чеканена.
Беседа приняла весёлый характер, особенно оживлён и остроумен был Леонид. Было видно, что он очень нравится Морозову, Савва посмеивался, потирая руки. И неожиданно спросил:
- Вы - какой специальности? Не юрист ведь?
- Электротехник.
- Так-с.
Красин рассказал о своей постройке электростанции в Баку.
- Видел. Значит, это - ваша? А не могли бы вы у меня в Орехове-Зуеве установку освещения посмотреть?
В нескольких словах они договорились съездить в Орехово, а, кажется, с весны 1904 года Красин уже работал там. Затем они отправились к поезду, оставив меня в некотором разочаровании. Прощаясь, Красин успел шепнуть мне:
- С головой мужик!
Я воображал, что их деловая беседа будет похожа на игру шахматистов, что они немножко похитрят друг с другом, поспорят, порисуются остротой ума. Но всё вышло как-то слишком просто, быстро и не дало мне, литератору, ничего интересного. Сидели друг против друга двое резко различных людей, один среднего роста, плотный, с лицом благообразного татарина, с маленькими, невесёлыми и умными глазами, химик по специальности, фабрикант, влюблённый в поэзию Пушкина, читающий на память множество его стихов и почти всего "Евгения Онегина". Другой - тонкий, сухощавый, лицо, по первому взгляду, будто "суздальское", с хитрецой, но, всмотревшись, убеждаешься, что этот резко очерченный рот, хрящеватый нос, выпуклый лоб, разрезанный глубокой складкой, - всё это знаменует человека, по-русски обаятельного, но не по-русски энергичного.
Савва, из озорства, с незнакомыми людьми притворялся простаком, нарочно употребляя "слово-ер-с", но с Красиным он скоро оставил эту манеру. А Леонид говорил чётко, ясно, затрачивая на каждую фразу именно столько слов, сколько она требует для полной точности, но всё-таки речь его была красочна, исполнена неожиданных оборотов, умело взятых поговорок. Я заметил, что Савва, любивший русский язык, слушает речь Красина с наслаждением.
Сближение с Красиным весьма заметно повлияло на него, подняв его настроение, обычно невесёлое, скептическое, а часто и угрюмое. Месяца через три он говорил мне о Леониде:
- Хорош. Прежде всего - идеальный работник. Сам любит работу и других умеет заставить. И - умён. Во все стороны умён. Глазок хозяйский есть: сразу видит цену дела.
Другой раз он сказал:
- Если найдётся человек тридцать таких, как этот, они создадут партию покрепче немецкой.
- Одни? Без рабочих?
- Зачем? Рабочие с ними пойдут...
Он говорил:
- Хоть я и не народник, но очень верую в силу вождей.
И каламбурил:
- Без вожжей гоголевская тройка разнесёт экипаж вместе со всеми ненужными и нужными седоками.
Красин, в свою очередь, говорил о Савве тоже хвалебно.
- Европеец, - говорил он. - Рожица монгольская, а - европеец!
Усмехаясь, он прибавил:
- Европеец по-русски, так сказать. Я готов думать, что это - новый тип, и тип с хорошим будущим.
В 1905 году, когда, при помощи Саввы, в Петербурге организовывалась "Новая жизнь", а в Москве "Борьба", Красин восхищался:
- Интереснейший человек Савва! Таких вот хорошо иметь не только друзьями, но и врагами. Такой враг - хороший учитель.
Но, расхваливая Морозова, Леонид, в сущности, себя хвалил, разумеется, не сознавая этого. Его влияние на Савву для меня несомненно, я видел, как Савва, подчиняясь обаянию личности Л.Б., растёт, становится всё бодрее, живей и всё более беззаботно рискует своим положением. Это особенно ярко выразилось, когда Морозов, спрятав у себя на Спиридоновке Баумана, которого шпионы преследовали по пятам, возил его, наряженного в дорогую шубу, в Петровский парк, на прогулку. Обаяние Красина вообще было неотразимо, его личная значительность сразу постигалась самыми разнообразными людями.