Глаза Лиды вспыхнули. Вот оно — не надо тащить авоськи, ловя завистливые взгляды. Всё тихо, чинно, «как положено».
А вечером нам выдали специальный бланк «усиленного» заказа к новоселью и свадьбе. Мы сидели за новым столом, Москва переливалась огнями за окном, и я писал: «Окорок — 1 шт.», «Масло — 2 кг», «Мука — 5 кг».
— Лёня, можно конфетку? — шепнула Лида. — «Мишка на Севере»…
— Можно, — улыбнулся я и написал «500 гр.».
— Пиши килограмм! У нас праздник! — осмелела она.
Я подчинился. Потом добавил «Икра чёрная — 500 гр.».
Лида положила руку на мою:
— Лёня, не надо. Это неприлично. Подумать могут, что мы дорвались. Давай сто грамм — на бутерброды хватит.
Я удивился:
— Но ведь положено!
— Положено — положено. Но скромность никто не отменял. Надо быть «как все».
Она уже постигла неписаные правила игры, которым я ещё только учился. Я зачеркнул «500» и написал «100 гр.», а ручку протянул ей:
— Теперь твоя очередь, хозяйка.
Она взяла её и заулыбалась — счастливо и деловито. В тот вечер мы заполняли не просто заказ. Мы подписывали негласный договор с новым, сытым и опасным миром.
Новоселье прошло в лучшем виде. Квартира, еще пахнущая краской, гудела, как растревоженный улей. Высокие потолки отражали и множили голоса, смех и звон бокалов. Лида, раскрасневшаяся и счастливая, порхала между гостями и столом, который ломился от яств из спецраспределителя — воплощенная мечта о достатке. Она была королевой в этом новом, сияющем паркетом и свежей побелкой королевстве, и в ее глазах отражался свет, куда более яркий, чем тот, что лился из-под абажура новой лампы.
Первыми, конечно, прибыли «мои люди». Петр Мельников, уже обретший солидность и вес в качестве главы столичной парторганизации, говорил громко, много смеялся и с порога вручил Лиде огромный, тяжелый сверток. Внутри оказался элегантный немецкий столовый сервиз мануфактуры «Розенталь» — с позолоченным ободком и нежным цветочным узором. Это был подарок со смыслом: не просто посуда, а атрибут нового статуса. Николай Бочаров, мой верный товарищ из Бауманки, пришел в сопровождении двух лаборантов, которые с величайшими предосторожностями внесли в комнату полированный ящик из орехового дерева. Это была радиола — новейшая, экспериментальная модель, собранная в лабораториях нашего радиофакультета. Пришли и ребята из ЭНИМСа, смущаясь от великолепия казенной квартиры, но счастливые за меня. Их подарки были проще, но не менее ценны: подшивки технических журналов и редкие переводные книги. Костя Грушевой, мой старый друг, скромно протянул мне томик стихов Есенина в тисненом переплете.
Затем прибыли тяжеловесы. Георгий Маленков с супругой. Секретари Сталина — Каннер и Товстуха, два тихих, незаметных человека, чья реальная власть была обратно пропорциональна их скромной внешности. Они принесли массивный письменный прибор из уральского малахита. Их появление превратило наше скромное новоселье в событие почти государственного масштаба.
И когда, казалось, все уже были в сборе, в дверь снова позвонили. Я открыл и на мгновение замер. На пороге стоял Анастас Иванович Микоян.
Его появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Мельников осекся на полуслове, Маленков выпрямился. Сам же Микоян, с его хитрым, пронзительным взглядом, казалось, не заметил произведенного фурора. Он с улыбкой пожал мне руку и вручил небольшой, но увесистый предмет, завернутый в простую бумагу.
— С новосельем, Леонид Ильич! И со свадьбой, конечно, — сказал он своим мягким, с характерным акцентом голосом. — Вот, примите скромный подарок. В хозяйстве пригодится.
Внутри оказался двухконфорочный бензиновый примус американской фирмы «Coleman». Это был не просто примус, а символ автономности и технологического превосходства. Подарок от наркома снабжения был знаком принадлежности к кругу тех, кто имел доступ к лучшему. Лида, подошедшая в этот момент, ахнула от его практической ценности.
— Какая вещь! — выдохнула она. — С таким и на даче, и если свет отключат — не пропадешь! Спасибо вам огромное, Анастас Иванович!
Микоян довольно улыбнулся, польщенный такой искренней, непосредственной реакцией. А я смотрел на эту зеленую металлическую коробку и думал, что каждый предмет в этой комнате — не просто вещь. Немецкий фарфор — символ нового быта. Радиола — плод моих инженерных успехов. А этот американский примус — пропуск в высшую лигу.
Позже Лида, сияя от гордости, повела гостей на небольшую экскурсию. Для Кости и моих ребят сам факт отдельных, изолированных комнат и блестящего паркета был сродни чуду. Маленков же и секретари Сталина двигались за нами с вежливым интересом на лицах, который был тоньше и прозрачнее оконного стекла. Для них это была норма, а не сбывшаяся мечта.