Я ожидал увидеть радость, гордость, но ее реакция была иной. Она внимательно выслушала, и ее лицо стало серьезным. Она отодвинула свою чашку и посмотрела на меня в упор.
— Леня, я не хочу в НИИ.
Ее голос прозвучал тихо, но твердо.
— Я тебя и так почти не вижу. Ты все время на совещаниях, на заводах, по ночам сидишь над бумагами. Уходишь — я еще сплю, приходишь — я уже сплю. Я хочу быть с тобой. Сделай меня своей помощницей. Секретарем. Так мы хотя бы днем будем видеться, я буду знать, чем ты живешь, помогать тебе.
Признаться, я был ошеломлен. Эта просьба, в своей наивной простоте, выбивала из колеи. Она хотела не карьеры, не самореализации — ей просто было нужно быть рядом со мной. Но именно сейчас это было совершенно невозможно.
— Лидочка, ты не совсем понимаешь, — я постарался, чтобы голос звучал мягко, но, кажется, он все равно получился начальственным. — Работа над этими новыми системами, над радарами — это сейчас самое важное дело в стране. Возможно, важнее метро и новых танков вместе взятых. От этого зависит, выстоим мы в будущей войне или нет. Твой опыт, твоя голова нужны именно там, на переднем крае науки. А бумажки в приемной перебирать… для этого есть машинистки. Твое место там, в лаборатории.
Чем больше я говорил, тем ниже она склоняла голову. Конечно, я произносил правильные, логичные, государственные слова, но… но, глядя в ее глаза, я видел, что она слышит совсем другое. Она слышала отказ. Она видела, что ее муж ставит на первое место свои великие дела, а ее простое желание быть рядом считает чем-то второстепенным, почти капризом.
Она больше не спорила. Выражение ее лица изменилось. В нем не было ни обиды, ни упрека. Лишь тихое, полное горького понимания разочарование. Она, кажется, в этот момент окончательно поняла, за кого вышла замуж, и какая роль ей отведена в этой новой, большой жизни.
— Хорошо, Леня, — сказала она ровно. — Как скажешь. Конечно, я пойду в институт. Все для страны, Леня! Все для страны.
Она встала из-за стола, чтобы убрать тарелки. Солнце по-прежнему било в окна, кофе благоухал, но атмосфера семейной идиллии была безвозвратно разрушена.
Москва, квартира Гинзбургов
Кабинет Моисея Аароновича, с пола до потолка уставленный книгами, надежно хранил фамильные тайны. Именно здесь, среди вековой пыли книжных переплетов, происходили все самые важные разговоры. За массивным столом, в пятне света от зеленой лампы, напротив приемного отца сидел Наум. Годы, прошедшие со времен каменских погромов, превратили его в высокого, застенчивого молодого человека, всю фигуру которого отмечала та юношеская нескладность, что так часто сопутствует глубокому, аналитическому уму, слишком быстро обогнавшему тело. Он заканчивал Бауманку — осталась лишь защита дипломного проекта — и разговор между ним и приемным отцом шел о будущем.
— Ну, дорогой мой, о чем ты думаешь? К чему лежит сердце? — наслаждаясь моментом, спросил Моисей Ааронович, поудобнее устраиваясь в глубоком кожаном кресле.
— Может быть, папа, мне податься в Ленинград, в танкостроение?
Отец на мгновение задумался. Действительно, их дальний родственник, Семен Александрович Гинзбург, занимал видный пост в ОКБ завода имени Ворошилова. Но идея Наума, при всей ее логичности, казалась ему слишком уж…не амбициозной.
— Танки, Нюся, это железо, — медленно говорил Гинзбург-старший, выпуская облако ароматного дыма. — Надежное, крепкое, всегда нужное государству. И наш Семен Александрович там большой, уважаемый человек. Но это дорога, по которой уже идут толпы. А Гинзбурги никогда не ходили в толпе. Умный человек всегда ищет тропу, где еще не ступала нога другого.
Наум слушал, уважительно склонив голову, но в его серьезных глазах уже загорался огонек любопытства.
— Я тут говорил с нужными людьми… — Моисей Ааронович понизил голос, и в его глазах появился тот хищный, расчетливый блеск, который так хорошо знали его оппоненты. — Есть тема. Новая. О которой говорят шепотом в самых высоких кабинетах. Радио. Но не то, что кричит из репродукторов, а совсем другое. Говорят, эту тему курирует лично товарищ Брежнев. И что сам Хозяин проявляет к ней интерес, который трудно переоценить. Тот, кто сядет в этот поезд сейчас, через пять лет окажется в пункте назначения, а остальные будут глотать пыль.
— Но как туда попасть? — Наум подался вперед, и в голосе его зазвенел азарт. — Туда, должно быть, отбирают гениев.
— А ты разве не из них? — Гинзбург мягко улыбнулся. — Ты лучший на своем курсе в Бауманке. У тебя есть голова на плечах. А еще у тебя есть то, чего нет у других.