Он закончил под одобрительные кивки некоторых военных и сел на свое место. В наступившей тишине моя просьба дать слово прозвучала неожиданно и резко. Взгляд Тухачевского, до этого скучающий, мгновенно стал ледяным.
— Товарищи, — я говорил спокойно, медленно поднимаясь из-за стола. — Мы только что выслушали доклад о продуманной системе. Но если взглянуть на нее не с точки зрения красивых схем на плакате, а с точки зрения реального боя и возможностей нашей промышленности, то картина получится удручающая.
Я подошел к плакатам, от которых еще, казалось, исходило тепло уверенного голоса Халепского.
— Что мы имеем по факту? Две совершенно разные, сложные и дорогие в производстве машины — БТ и Т-26 — которые при этом страдают от одних и тех же смертельных болезней: противопульная броня, которую пробьет любая современная противотанковая пушка, и слабое, почти игрушечное вооружение. По сути, они дублируют друг друга в своей фатальной беззащитности. Мы распыляем огромные промышленные ресурсы, чтобы строить две разные, но одинаково слабые машины, вместо того чтобы создать один, по-настоящему мощный и универсальный танк.
Я перевел взгляд на плакат с изображением приземистой танкетки.
— А это… — указка коснулась силуэта Т-27. — Простите, но это не оружие. Это стальная, тесная гробница для двух танкистов. Машина без башни, с броней, которую прошивает крупнокалиберный пулемет, и с одним «Дегтяревым». Любой вражеский пулеметный расчет превратит ее в решето за считанные секунды. Мы тратим народные деньги на массовое производство тысяч этих бесполезных коробок, вместо того чтобы дать армии один, но действительно боеспособный танк.
Тишина в зале стала тяжелой, почти осязаемой. Все взгляды обратились к тому, кто до этого молчал, сидя во главе стола и медленно раскуривая трубку. Сталин поднял голову, и его тяжелый, пронзительный взгляд остановился на мне.
— Харашо, таварищ Брежнев, — произнес он своим глуховатым, лишенным всяких эмоций голосом. — Критиковать мы все умеем. А что вы предлагаете? Какую вы видите правильную систему танкового вооружения?
Вопрос повис в густом табачном дыму. Десятки глаз впились в меня, ожидая ответа. Это был тот самый момент, ради которого и затевалось это совещание — шанс не просто раскритиковать, но предложить совершенно иную философию, иную доктрину стального кулака.
— Я предлагаю отказаться от погони за разнообразием типов и мнимой специализации, товарищ Сталин, — ответ прозвучал твердо и убедительно. — Будущая война — это война моторов и брони. И победит в ней не тот, у кого танков будет больше по списку, а тот, чьи танки смогут выжить на поле боя и выполнить свою задачу.
Подойдя к столу, я решительно отодвинул в сторону чертежи быстроходного БТ и танкетки Т-27, словно смахивая с доски ненужные фигуры.
— Основой нашей танковой мощи должен стать не скоростной кавалерист и не бронированный пулеметчик. Основой должен стать тяжеловес с толстой кожей. Единый, универсальный танк с мощным, противоснарядным бронированием.
Тухачевский резко нахмурился, его тонкие пальцы сжали карандаш. Он уже готов был возразить, но я продолжил, не давая ему вставить ни слова, нанося удар по самому сердцу его теории.
— Все эти прекрасные идеи о глубоких стремительных прорывах рассыплются в прах в первом же серьезном бою. Рассыплются потому, что наши танки с их противопульной броней будут безжалостно расстреливаться. И не только штатными 37-ми и 47-миллиметровыми противотанковыми пушками, которые уже стоят на вооружении по всей Европе. Их будет жечь огнем прямой наводкой обычная полевая артиллерия. Их будут прошивать крупнокалиберные пулеметы и противотанковые ружья, которые сейчас появляются в массовом количестве. Наше хваленое танковое воинство, состоящее из этих машин, превратится в один гигантский, пылающий костер, едва соприкоснувшись с серьезной, подготовленной обороной противника.
Затем я указал на эскизный чертеж Т-28.