«Тут без комментариев. Какое-то запредельное дилетантство» — подумал я. Но спросил о другом.
— А что с десантом? В газетах трубят о небывалом росте ВДВ…
— Да, это сейчас модно, — кивнул Уборевич. — Идея сама по себе очень соблазнительная, не спорю. Выбросить батальон, а то и бригаду в глубокий тыл противника, захватить штабы, нарушить коммуникации… Я, как командующий Западным округом, с огромным интересом слежу за этими экспериментами. Особенно за опытами Гроховского с его летающими танкетками, с подвеской техники под крыльями бомбардировщиков. Идея, конечно, дикая. Но если получится перебросить по воздуху хотя бы один батальон на броне, это может решить исход целого сражения.
— Не получится, Иероним Петрович, — сказал я твердо. — Это опасная и вредная авантюра.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Почему ты так уверен?
— По нескольким причинам. Во-первых, сложно сбросить с парашютом танкетку, а потом найти для нее в лесу экипаж и боеприпасы. Во-вторых, что толку от танкетки? Она и так-то бесполезна, а уж в тылу врага, без поддержки артиллерии и соседей — это просто двухместный гробик на гусеницах. Их просто окружат и уничтожат. Но главное, — я сделал паузу, — главное в другом. У нас нет и в ближайшие годы не будет необходимого количества тяжелых военно-транспортных самолетов. Чтобы выбросить одну-единственную бригаду с техникой, нам понадобится поднять в воздух все тяжелые бомбардировщики, которые есть в стране, оголив фронт. Прежде чем выбрасывать танки, Иероним Петрович, нужно сначала создать воздушный флот, который их повезет и будет поддерживать! А у нас пока нет даже проекта такого самолета.
Спор становился жарким. Уборевич, впечатленный моей логикой, но и обеспокоенный радикализмом суждений, нахмурился.
— Да… с транспортной авиацией у нас беда, это правда, — он встал со скамейки. — Слушай, Леонид. Разговор получается серьезный. Не для набережной. Давай встретимся вечером у меня. Посидим, подумаем вместе, что со всем этим делать. А то, право, страшно становится за нашу армию.
Мы возвращались к нашей даче в сгущающихся лиловых сумерках. Я шел молча, переваривая тяжелый разговор с Уборевичем. Картина, которая и раньше была безрадостной, теперь предстала во всем своем удручающем масштабе. Армию готовили не просто к прошлой войне. Ее готовили к катастрофе, основываясь на порочных, дилетантских доктринах, и своей недавней победой на совещании я, как оказалось, сделал себя ответственным за все будущие неудачи.
— Леня, мы же на отдыхе! — голос Лиды, прозвучавший рядом, вырвал меня из мрачных мыслей. В нем слышалось неприкрытое недовольство. — Мы приехали к морю, чтобы ты отвлекся! А ты нашел и здесь этого генерала, и снова о своих танках и пушках!
— Лида, пойми, — я взял ее под руку, — это не просто дела. Будет большая война. Страшная. И то, о чем мы говорили с Уборевичем, это не просто танки и пушки. Это жизни миллионов людей. Будет война, Лида. Десятки миллионов людей пойдут на фронт. И от меня зависит, победят они или умрут. Это не отпускает. Даже здесь.
Она вздохнула, но ничего не ответила.
Мы молча поужинали на веранде, под стрекот цикад. Напряжение, ушедшее было в первые дни, снова тонкой, невидимой пленкой повисло между нами. Она жила ожиданием ребенка и мечтой о тихом семейном счастье. Я жил предчувствием грядущей бойни, которую должен был предотвратить или, по крайней мере, встретить во всеоружии.
В тот момент, когда официант убирал со стола посуду, из парка к нашей даче быстрыми шагами подошел человек в строгой, хорошо подогнанной форме с синими петлицами. По его выправке и тому, как он держал в руке запечатанный пакет, я сразу узнал в нем сотрудника фельдъегерской службы НКВД.
— Товарищ Брежнев? — спросил он, четко щелкнув каблуками.
— Я.
— Вам пакет. Срочный. Правительственный.
Он протянул мне конверт с красной сургучной печатью. Я вскрыл его. Внутри, на бланке правительственной телеграммы, было напечатано всего несколько слов:
«СРОЧНО ВЫЕЗЖАЙТЕ В МОСКВУ ТЧК НЕОБХОДИМО ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ СОВЕЩАНИИ ПО ПРОМЫШЛЕННОСТИ ТЧК ОРДЖОНИКИДЗЕ»
Я медленно сложил бланк. Лида смотрела на меня с тревогой и уже понятной мне безнадежностью.
— Что-то случилось?
— Да, — сказал я, вставая. — Что-то случилось.