Троянов вынужден был согласиться.
Совещание закончилось далеко за полночь. Я вышел из здания ЦК в морозную, колкую свежесть декабрьской ночи. Москва утопала в густой метели. Крупные хлопья снега бесшумно падали в свете уличных фонарей, укутывая город в белое, зыбкое марево. У подъезда меня уже ждал черный «Паккард». Внутри, на заднем сиденье, сидела Дора. Она дремала, уронив голову на плечо, и в мягком свете салонного плафона казалась совсем юной и беззащитной.
Она вздрогнула, когда я сел рядом, и смущенно поправила прическу.
— Закончили? — спросила она сонно.
— Закончили, — я устало откинулся на спинку сиденья. День был чудовищно тяжелым.
Машина плавно тронулась, пробиваясь сквозь снежную пелену. Мы ехали молча. За окном проплывали призрачные, заснеженные силуэты домов, редкие фигуры закутанных прохожих. В салоне было тепло и уютно, и эта тишина после напряженного совещания и жестких решений казалась почти блаженной.
— Леонид Ильич, — нарушила молчание Дора, — а где вы будете встречать Новый год?
Вопрос был неожиданным. В круговерти дел я совершенно забыл, что до праздника оставалось чуть больше недели.
— Не знаю еще, Дора Моисеевна. Наверное, дома, с женой.
— У моих друзей, — она говорила тихо, глядя на танец снежинок в свете фар, — собирается очень хорошая, веселая компания. Художники, артисты из театра Мейерхольда, молодые поэты. Не будет никаких начальников, никаких наркомов. Только молодежь. Будет очень весело. Музыка, разговоры до утра… Приходите.
Это было не просто приглашение. Это был тонкий, продуманный ход. Она предлагала мне не светский раут, а погружение в другой, живой, артистический мир, далекий от кремлевских интриг. В ее голосе не чувствовалось прежнего, отчаянного напора — лишь дружеское участие и, возможно, слабая, затаенная надежда. После тяжелейшего дня, выжатый как лимон, я вдруг почувствовал, насколько это предложение заманчиво.
— Спасибо, Дора Моисеевна, — ответил я уклончиво. — Очень заманчиво. Ближе к делу решим.
Я оставил дверь приоткрытой. Для нее. И, кажется, для самого себя.
Глава 20
Конец декабря обрушился на Москву сухими, трескучими морозами и предновогодней, какой-то нервной, лихорадочной суетой. Год для меня выдался тяжелым, очень нервным, и я ожидал от его завершения не столько праздника, праздновать его как раз было особенно-то нельзя, сколько короткой передышки. Как часто бывает к концу отчетного срока, накопилось много «хвостов», которые надо было закрыть. Поэтому возвращался я с работы поздно, вечно — выжатый, как лимон. В голове роились мысли о чертежах, сроках, о так и не решенной проблеме с новыми авиамоторами.
Лида встретила меня в прихожей. Она была бледной, двигалась медленно, тяжело, и темные круги под глазами стали еще заметнее. Седьмой месяц беременности давался супруге нелегко. Я обнял ее, почувствовав, как она напряжена.
— Что-то случилось? Ты плохо себя чувствуешь?
— Ничего, — она попыталась улыбнуться. — Просто устала за день.
Утро началось с ее тихого, сдавленного стона. Я открыл глаза и увидел, что она сидит на кровати, обхватив руками огромный живот. Ее лицо было искажено гримасой боли.
— Леня… живот… тянет. Сильно.
Внутри все оборвалось. Весь мир, состоявший из государственных планов и стратегических угроз, мгновенно сузился до нашей спальни и ее бледного, испуганного лица.
— Сейчас. Тихо-тихо, не волнуйся, — я, стараясь, чтобы голос не дрожал, бросился к телефону.
Врача в нашем доме долго искать не пришлось. Дмитрий Дмитриевич Плетнёв, светило медицины, один из лучших терапевтов страны, жил несколькими этажами ниже. Звонок по кремлевской «вертушке» поднял его через три минуты. Он вошел в спальню — высокий, седовласый, с благородной осанкой врача старой, земской школы, и от одного его спокойного, уверенного вида стало немного легче.