Он осмотрел Лиду, долго слушал что-то через свою трубку, задавал тихие, короткие вопросы.
— Угроза преждевременных родов, — наконец, вынес он вердикт, обращаясь ко мне. — Ничего катастрофического, но рисковать мы не имеем права. Нужна немедленная госпитализация. Полный покой. Сейчас отправим ее на сохранение.
Пока он вызывал по своему телефону неотложку из кремлевской больницы, я сидел рядом с Лидой, держал ее холодную, слабую руку и чувствовал себя абсолютно беспомощным. Вся моя власть, все мои возможности были ничем перед этой простой, извечной женской болью.
«Скорая» приехала быстро. Двое санитаров с носилками, врач. Суета в прихожей. Лиду увозили, а она смотрела на меня большими, полными слез и страха глазами.
— Я скоро приеду, — обещал я ей. — Как только смогу.
Когда за ней закрылась дверь, и в квартире наступила оглушительная тишина, я еще долго стоял посреди пустой комнаты, не зная, что делать. Хотелось бросить все, помчаться за ней, сидеть в приемном покое, просто быть рядом. Но на столе в кабинете лежали папки, ждал телефон, требовали немедленного решения десятки вопросов, от которых зависели жизни не одного, а миллионов людей. Стиснув зубы, я медленно, как во сне, пошел одеваться. Надо было ехать на службу.
Весь день прошел в каком-то мутном, свинцовом тумане. Тревога за Лиду глухим, назойливым фоном мешала сосредоточиться, мысли постоянно сбивались, возвращаясь к виду врачей «скорой», к испуганным глазам моей любимой. Единственным спасением была работа, в которую можно было окунуться с головой, как в ледяную воду, чтобы хоть на время заглушить эту ноющую боль. И постепенно я «втянулся» в дела, коих в наличии был миллион, вагон, и маленькая тележка.
На столе, среди прочих бумаг, лежал небольшой, плотно запечатанный пакет. Внутри, в стеклянной пробирке, лежали матово-серые, похожие на макаронины, цилиндрики. Это были первые, лабораторные образцы нового, советского дигликолевого пороха. Мой долгожданный и несомненный успех, знак, что год прожит не зря.
Операция «Ниполит», которую Спецотдел Коминтерна развернул в Германии, увенчалась успехом. Судоплатову и его людям удалось невозможное: они не просто вывезли двух ключевых химиков, докторов Розенберга и Адлера, из самого сердца IG Farben. Они сумели эвакуировать их вместе с семьями и, что самое ценное, с частью лабораторных записей. Теперь эти двое, размещенные в изолированном НИИ под Ленинградом, в обстановке строжайшей секретности, но с неограниченными ресурсами, колдовали над воспроизведением технологии. Первые результаты уже были налицо. Порох получился стабильным, с нужной температурой горения и отличной баллистикой. Теперь предстоял следующий, самый сложный этап — разработка технологии массового, промышленного производства. А для этого нужны были новые заводы.
Отодвинув в сторону текущие сводки, я взял чистый лист бумаги. Рука сама начала выводить строки докладной записки на имя Сталина, и сразу же мысли, до этого вялые и спутанные, обрели четкость. Угроза войны, о которой я знал, требовала не просто одного-двух заводов. Нужна была целая, многократно дублированная, неуязвимая система. Карандаш летал по бумаге, набрасывая контуры будущей пороховой империи. Увы, много «старых» пороховых заводов — таких, как Шосткинский — находилось в западных районах страны. Надо было строить новые заводы на востоке. Первую группу — в Поволжье, в районе Казани и Перми. Вторую, дублирующую, на Предуралье. И третью, стратегического резерва, глубоко в Сибири, за Уралом, в районе Кемерово и Красноярска, в полной недосягаемости для вражеских бомбардировщиков, и в то же время — рядом с запасами сырья.
Но это еще не все! Дигликолевый порох открывал перед нами еще два интереснейших направления.
Мысли немедленно обратились к одной из самых перспективных и одновременно самой хаотичной структуре в моей новой «епархии» — Реактивному научно-исследовательскому институту. Этот РНИИ, созданный буквально только что, осенью этого же тридцать третьего года, был странным, почти противоестественным гибридом, рожденным из слияния двух совершенно разных по духу и подходам организаций.
С одной стороны — московская Группа изучения реактивного движения, ГИРД. Детище фанатиков-энтузиастов, молодых, дерзких, ведомых гением и невероятной пробивной силой своего лидера — Сергея Королёва. Они были мечтателями, строившими свои первые жидкостные ракеты чуть ли не на голом энтузиазме, в подвалах на Садово-Спасской, и верившими в межпланетные полеты.
С другой стороны — ленинградская Газодинамическая лаборатория, ГДЛ. Серьезная, основательная организация с почти военной дисциплиной, выросшая из лаборатории при РККА. Ее руководитель, Иван Клеймёнов, и его люди были прагматиками до мозга костей. Их стихия — не космос, а оружие. Именно они первыми в мире создали и испытали реактивные снаряды на бездымном порохе, заложив основы будущих «катюш».