— В Серебряный Бор.
«Эмка» выехала на Моховую. Справа, в лесах, высилась громада гостиницы «Москва», слева — старое здание Манежа. Когда мы поравнялись с Большим театром, залитым светом прожекторов, Дора вдруг произнесла:
— Какая красота… Леонид Ильич, можно мы остановимся? Буквально на пять минут. Давайте немного пройдемся, здесь так хорошо.
Я кивнул водителю. Мы вышли из теплого салона машины в морозную, звенящую свежесть. Мы медленно пошли по заснеженному скверу, и Дора, забыв о своей роли строгого секретаря, превратилась в веселую, беззаботную девушку. Она смеялась, рассказывала смешные истории из своей студенческой жизни, ловила на лету снежинки. Потом вдруг остановилась и, глядя на меня сияющими глазами, сказала:
— Леня, я так рада, что вы согласились поехать. Я хочу, чтобы вы хоть на один вечер забыли о своих делах и просто отдохнули.
Она была так искренна и так ослепительно красива в этот момент, под падающим снегом, что я невольно улыбнулся в ответ.
— Спасибо, Дора, — сказал я, впервые за долгое время назвав ее просто по имени. — Мне это действительно нужно.
Загородная дача начальника Главного управления кинопромышленности Бориса Шумяцкого в Серебряном Бору была не просто домом, а настоящим негласным клубом советской творческой элиты. В просторной, натопленной до жара гостиной с огромным камином, где весело трещали поленья, собралось самое изысканное и талантливое общество Москвы. Пахло хвоей, дорогим парфюмом и шампанским. У рояля Исаак Дунаевский наигрывал что-то легкое, джазовое. В углу, окруженный восторженными слушателями, Леонид Утесов рассказывал очередной анекдот, и его сочный, раскатистый хохот периодически сотрясал комнату.
Я чувствовал себя здесь немного чужим, человеком из другого, более жесткого и прагматичного мира. Но Дора, мгновенно преобразившаяся из строгого секретаря в светскую красавицу, легко и непринужденно ввела меня в этот круг. Она знакомила меня с писателями, художниками, знаменитыми актерами. Вечер перестал быть холодным. Я рассказывал анекдоты, травил байки из своей заводской юности, спорил с кем-то о будущем конструктивизма в архитектуре, доказывая, что функциональность должна быть красивой. Я сам не заметил, как втянулся в эту игру, позволив себе на один вечер забыть о тревогах и ответственности.
В какой-то момент, когда шум немного утих, кто-то — кажется, писатель Юрий Олеша, сидевший в углу с меланхоличным видом, — поднял бокал:
— А я, друзья, предлагаю выпить за тех, кто встречает этот Новый год не в тепле, а во льдах. За отважных челюскинцев! За Отто Юльевича Шмидта!
Все тут же зашумели, заговорили. Эпопея «Челюскина», застрявшего во льдах Чукотского моря, была главной драмой и главной темой для разговоров той зимы. Газеты ежедневно печатали сводки, и вся страна, затаив дыхание, следила за героическим дрейфом.
— Вы только подумайте, какая отвага! — горячо заговорил Александров. — И женщины там, и даже ребенок, родившийся в экспедиции!
— А как вы думаете, Леонид Ильич? — неожиданно обратился ко мне Утесов, и все взгляды устремились в мою сторону. — Вы же у нас теперь за всю авиацию отвечаете. Если, не дай бог, случится худшее… Сможем мы их вывезти оттуда самолетами? Это же край света, льды…
Наступила тишина. Вопрос был не праздным. Он был полон тревоги и надежды. Я посмотрел на их взволнованные, сочувствующие лица. Они не знали того, что знал я. Они не знали, что через полтора месяца, 13 февраля, льды раздавят «Челюскин», и сто четыре человека окажутся на дрейфующей льдине. И что спасать их действительно придется самолетами, в невероятно тяжелых условиях.
— Сможем, — сказал я твердо, стараясь, чтобы мой голос не выдал того, что я видел перед своим мысленным взором. — Авиация для того и создана, чтобы делать невозможное. У нас есть хорошие машины, АНТ-4, и, что еще важнее, у нас есть летчики, равных которым нет в мире. Если понадобится, они долетят и до Северного полюса. И спасут всех. До единого человека.
В моих словах была такая несокрушимая, почти пророческая уверенность, что все замолчали, глядя на меня с удивлением и уважением.
— Леонид Ильич, я вам так скажу, — басил Утесов, поднимая бокал. — Ваша идея со скоростными истребителями — это, конечно, хорошо. Но без наших веселых песен народ воевать не пойдет! Так что давайте выпьем за то, чтобы и у вас, и у нас все получалось!
Все шумно поддержали тост. Я предрек их фильму, «Веселым ребятам», оглушительный успех, сказав, что страна истосковалась по смеху и хорошей музыке. В какой-то момент ко мне подошла Любовь Орлова. Она была в длинном, переливающемся серебром платье, и на фоне бревенчатых стен дачи выглядела как голливудская дива, случайно попавшая на русскую вечеринку. Со странным выражением лица оглянувшись на мою спутницу, она громко спросила: