— Твоя паутина и есть — тот фонарь? — кошка тихо мурчала на ухо.
— Да, — Ева кивнула. — Но свечи тухнут, когда я ухожу. Но как бы не до конца — они тлеют. Они словно помнят, что когда-то горели. И… и…
— Давай помогу, — Химари погладила ее по руке и, вздохнув, начала. — Поле — что-то вроде судьбы кого-то, кого ты видишь в паутине, верно? — Ева кивнула. — Свечи — события, которые могут произойти или не произойти, верно? — Ева снова кивнула. — Ты зажигаешь чужие свечи просто оттого, что видишь их. А потом сам человек проходит по этому полю своей жизни. И те свечи, что ты зажигала, они скорее всего и загорятся, потому что, как ты сказала, они помнят, что горели. Так?
— Так. Если бы я не посмотрела, Мерур, может, мог бы выжить. Он ведь не такой уж плохой. Он ведь…
— Ева, ну что за глупости ты говоришь? Он ведь попросил бы тебя посмотреть. И ты бы точно так же предрекла ему смерть. Ну разве нет, м?
— Наверное, — тихо-тихо прошептала Ева и пожала плечами. Ей так хотелось прекратить этот разговор, прервать немедленно. И спрятаться, закрыться от липкого ощущения неизбежности собственной смерти. Мерур ее больше не тревожил, Химари оправдала страшное предсказание так равнодушно, что провидица поверила и смогла отпустить вину.
— И это вполне логично, что окружающие тебя боялись — ты не ошибаешься.
— А ты тоже была такой? Тебя тоже боялись и презирали с самого детства? — так хотелось заглянуть кошке в глаза, но паучонок сдержалась.
— Нет. Я была младшей дочерью императора. Все носились с моей сестрой, а я была лишь ее тенью. Нелюбимой бестолковой тенью.
— Ты сбежала, правда?
Химари рассмеялась.
— Да. Я сбежала в храм Самсавеила, где стала сперва конэко, затем куно, а потом шисаи. Научилась защищать только собственную жизнь и секреты Самсавеила; и отнимать чужую жизнь, воровать чужие секреты. Это мне нравилось больше перспективы умереть за сестру в ближайшей войне.
— Что стало с твоей сестрой?
— Я заставила ее играть меня, и она справилась с этим, отдав за меня все свои жизни, — хищная, чудовищно довольная улыбка исказила мраморное лицо Химари.
Ева поежилась, чувствуя, как спина покрывается гусиной кожей. Лучше не задавать таких вопросов, если не хочешь знать ответы.
— Как давно ты стала шисаи? — спросила Ева, нахмурив брови. Что-то все равно не складывалось, кошки правили очень давно, об этих временах уже никто и не вспомнит.
Химари замолчала, и, приоткрыв глаза, Ева увидела, что она поджала губы, затаив дыхание.
— Почти пятьсот лет назад.
— Ты не выглядишь пятивековой старухой, — поморщившись, хмыкнула Ева. Она бы подозрительно посмотрела Химари в глаза, но та крепко держала ее за волосы.
— Я умирала восемь раз. И в каждой из этих жизней мне удавалось прожить достаточно, — Химари силой повернула голову Евы поровнее и снова принялась заплетать косу.
— Все кошки так живут? По девять жизней?
— Все. Не дергайся, — Химари больно потянула прядь у виска, вплетая ее в колосок.
— Каково это — умирать? — уставившись на собственные руки, тихо-тихо прошептала Ева. Ответа она не ждала.
Кошка остановилась, глубоко вздохнула, словно прощупывая каждое слово, каждое сравнение.
— Это как будто проваливаешься в черный шелк. И хочется погрузиться в него, раствориться в нем, утонуть в нем, стать им. Чувствуешь себя каплей в море вселенной, но от этого так радостно. А потом тебя вышвыривает, выплевывает обратно. Если умираешь от старости, то пару лет ходишь еще дряхлее и немощнее, чем до смерти, а потом тело становится молодым и здоровым. Если отсекло голову или еще что, то, быть может, кто-то заботливый отнесет твое тело в лиловые священные воды, там голова отрастет. Что угодно отрастет, хоть мешок с внутренностями в воду брось.
— Страшно умирать?
— Только первые пару раз, — Химари закончила тугую косу, обвязав ее на конце лентой с бутылька.
Ева замолчала, задумавшись — а смогла бы она прожить пятьсот лет. Ведь это наверняка жутко тяжело.
— А моя последняя смерть все не приходит ко мне. Дразнит, терзает, но не забирает с собой.
— Как можно желать собственной смерти?
— Когда больше нечего и некого терять, остается ждать только ее.
— Некого терять? — Ева насупилась, наконец, взглянув кошке в глаза. Каким же тяжелым и тоскливым был взгляд Химари. Она была полна пожирающего ее отчаяния и боли утраты, и это горе вдруг оказалось на самой поверхности лиловых глаз.