В конце концов он просто устал ковырять и время от времени прореживать свое ближайшее окружение и просто отгородился от мира стенами кабинета, принимая только доклады от нескольких доверенных лиц. Конечно этих людей он предварительно проверил от и до и не нашлось ни одного без какого-нибудь темного пятна в биографии, но они хотя бы, зная его, не старались пролезть, образно говоря, в его задницу без мыла. Так что он закрывал глаза на их мелкие неблаговидные делишки, кто из нас не без греха, и даже прощал им мелкое воровство, понимая, что быть у ручья и не напиться, это из области фантастики. Хотя бы работают и ладно, так что к людям он относился довольно прохладно или скорее – безразлично.
Но что-то случилось с ним после ранения и за время долгого лежания на больничной койке. Как-будто сдвинулись в голове какие-то шарики, и он вдруг стал видеть окружающий его мир по-другому. А самое главное – он стал по-другому воспринимать людей. Они перестали для него делиться на его самого и всех остальных. Теперь были он и его близкие и потом уже все остальные и не обязательно при этом враги.
И сейчас он радовался простым крестьянам и воинам с их изъявлениями скорейшего выздоровления, чувствуя их искреннюю озабоченность и непритворную доброту. Радовался Оли, которая что-нибудь не просила, а требовала! Требовала у него! Но требовала-то не у старого больного маразматика Витольда Андреевича, а у своего названного братика Ольти, который у нее, да-да – у нее, был несомненно самый-самый во всем. И требовала отнюдь не денег, не новый дом или крутую коняшку, а чтобы он скорее выздоравливал, ибо ей не терпелось похвастаться успехами малой дружины. Или просила рассказать новую историю, к которым он сам же ее и приучил на свою голову. И он, чувствуя себя немного по-дурацки, по ее требованию рассказывал ей сказки и показывал новые приемы. И если раньше он делал это с легкой иронией, то сейчас только по-доброму усмехаясь.
И с Истрил он заметил, что кажется по-настоящему признал ее своей матерью и если раньше частенько притворялся и, что греха таить, вел себя часто эгоистически, стараясь привязать к себе эту женщину, то сейчас он без всякого внутреннего насилия называл ее свой мамой. Если бы кто из знающих со стороны увидел, как восьмидесятилетний старик называет женщину, которая ему во внучки годится, мамой то он бы наверно умер со смеха. Но к счастью, к их счастью, таких людей вокруг не было, а то он бы им неизвестно что сделал, причем без всякого внутреннего сопротивления. А были простые люди, в основном от всего сердца желавшие молодой вдове и ее немного чудаковатому сынку только добра.
И даже бывалый вояка и бывший разбойник Карно вызывал у Ольта чуть ли не чувство умиления, когда, пряча виноватый взгляд, почему-то приписывая себе вину за рану, которую получил мальчишка, будто оправдываясь, рассказывал, как он крепко взялся за тренировки дружины, сколько боевых луков изготовил Оглобля с помощниками и сколько новых дружинников пришло в карновскую дружину. Он часто приходил в комнату к Ольту и, сидя рядом с кроватью, беседовал о том и о сем. И, как подозревал мальчишка, не без задней мысли, так как он все время старался свести их разговор на наследие мифического Архо Меда. Ольт с охоткой ему и выкладывал все что помнил из курса средней школы и из исторических романов, на ходу подгоняя их под реальность.
И самое главное во всем этом, что Ольту это было интересно. Раньше он не знал и даже не подозревал, что настолько популярен. Как так получилось и что было виной этому, Ольта не интересовало совершенно. Да и не хотелось об этом думать, а порой было и некогда. Люди шли нескончаемой вереницей и изо дня в день. И ему, как это не было странно, нравилось такое положение дел, а все остальное может идти лесом. Единственное, что он мог на все это сказать, это: «Неисповедимы пути твои, Господи». Или «Единый»?
Месяц, что он провалялся в постели не прошел даром и для дел обеих дружин и всей деревни в целом. Не зная, чем себя занять, мозг, привыкший перегонять через себя массивы информации, искал выхода в новых идеях и в воспоминаниях полезных знаний. Раньше-то он мог сжигать свою энергию в изнурительных тренировках, доводя свое тело до изнеможения, но сейчас волей-неволей пришлось заняться прогрессорством. Конечно он не собирался изобретать порох и делать автомат Калашникова или командирскую башенку на Т-34, но усовершенствовать метательные машины ему сам Единый велел.