Кровавые следы пальцев сопровождали последнее сообщение. Оно было написано еще в большей спешке, чем раньше, но, безошибочно, его собственной рукой.
Живу как во сне. Мгновения просветления, но действую в бессознательном состоянии.
Никакого следа УДжи. Время вмешалось.
Эти записи кажутся такими упорядоченными, другими. Совершенно не помню, как их писал. У меня так мало времени, я чувствую притяжение лесной страны. Каким-то образом я стал жить согласно лесному времени, и все встало с ног на голову.
Такой голодный. И так мало возможностей поесть. Я покрыт кровью молодого оленя, убитого каким-то мифаго. Сумел ухватить часть туши. Съел от жестокой необходимости.
Сильные клыки. Мясо! Насыщение! Кровь — огонь, ночь — время покоя, и я могу проявиться сильнее. Но невозможно войти в такие мгновения, когда я почистился.
Другие записи, такие упорядоченные. Не помню, как их писал.
Я призрак в собственном теле.
Хаксли оглядел свои руки и понюхал пальцы. Никакой крови, даже под ногтями, никакого следа гари. Он осмотрел одежду. На штанах грязь, но никаких следов того, что он раздирал наполовину зажаренную тушу. Он пробежал языком по зубам. И проверил подушку в своей спальне.
Если это написал он, если он сам приходил в кабинет в мгновение бессознательного разделения, если он сам глодал сырую кость — должны были остаться хоть какие-нибудь следы.
Странные слова, и странное чувство. Словно тот, кто это написал, на самом деле верил, что он — Хаксли, и что остальные записи в дневнике были сделаны в бессознательном состоянии. Реальность для «писателя» с покрытыми кровью пальцами была временем «просветления».
Хаксли, рационально и четко обдумав ситуацию, пришел к выводу, что в его личный журнал писали два разных человека.
Но его поражало, что тот, второй, знает о ключе.
Он взял ручку и написал:
Весь сегодняшний день я искал Уинн-Джонса. Я не спал, и я убежден, что оставался в сознании и настороже все двадцать часов, которых меня не было. Я беспокоюсь об Уинн-Джонсе. Я боюсь, что он заблудился, и это печалит меня даже больше, чем предчувствие того факта, что он может никогда не вернуться. В мое отсутствие в моем дневнике пишет кто-то другой. Запись непосредственно перед этой написана не мной. Но я считаю, что тот, кто входил в этот кабинет, считает себя Джорджем Хаксли. Но ты ошибаешься. Кто бы ты ни был, ты должен рассказать мне о себе. И если ты хочешь узнать обо мне побольше, просто спроси. И желательно, чтобы мы с тобой увиделись, например на краю леса. Я привык к странным встречам. Нам нужно многое обсудить.
ВОСЕМЬ
Он только закончил писать, когда к дому подъехала машина. Хлопнули двери, и он услышал голоса Дженнифер и Стивена. Дженнифер, похоже, была сердита. Она вошла в дом, и спустя несколько секунд Хаксли услышал, как Стивен вышел в сад и побежал к воротам. Хаксли встал из-за стола, чтобы посмотреть на мальчика, и встревожился, увидев, что сын внезапно посмотрел на него, нахмурился, подавил слезы и скрылся среди сараев.
— Почему ты так пренебрегаешь мальчиком? Тебе не повредит, если иногда ты поговоришь с ним.
Хаксли поразило спокойствие Дженнифер и ее ровный, хотя и со злыми нотками, голос, которым она говорила с ним от входа в кабинет. Бледное лицо, сузившиеся губы и впалые глаза, наполненные усталостью и раздражением. Она была одета в темный костюм, волосы собраны сзади в тугой пучок, обнажив все ее узкое лицо.
Он повернулся к ней, и она вошла в комнату, подошла к письменному столу, открыла книгу, лежавшую на нем и, тряхнув головой, коснулась ручек. Увидев на полу кость, она скорчила гримасу и ударила по ней ногой.
— Еще один маленький трофей, Джордж? Вставишь в рамку?
— Почему ты такая злая?
— Я не злая, — устало сказала она. — Я взбудораженная. И Стивен.
— Не понимаю, почему.
Она язвительно засмеялась:
— Конечно, не понимаешь. Ну, подумай как следует. Ты, похоже, что-то сказал ему сегодня утром. Я никогда не видела его в таком состоянии. Я взяла его в Теневой Холм, в магазин игрушек. И мы посидели в чайной. Но то, что он действительно хочет… — Она возбужденно укусила губу, оставив фразу незавершенной.
Хаксли вздохнул, почесывая лицо. То, что он видел и слышал, было попросту невозможно.