Саймон нашел свободный камень. Тот был тяжелым, и Саймон громко кряхтел, когда, приняв на себя вес, аккуратно опускал его на пол. Отдывавшись, он протянул руку к каменному лицу. Но Томас видел, что юноша отдернул руку, его пальцы так и не коснулись драгоценного лика.
— Томас, в нем есть магия, — восторженно сказал Саймон.
— Только мастерство — работать по ночам, сражаться со страхом — достаточно одного мастерства, я бы сказал.
— В этом лице есть магия, — повторил Саймон. — Магия выкачивает силу из земли под собой. Она долбит Танцующий холм. Томас, в его глазах вода. Влага старого колодца. Лицо просто изумительно.
Он посражался с облицовочным камнем и поставил его на место.
— Хотел бы я, чтобы это был я. Хотел бы я, чтобы зеленый человек выбрал меня. Что за ужас, Томас. Честно.
Томас Уайет с изумлением глядел на друга. Неужели это действительно Саймон, сын мельника? Тот самый юноша, который уже десять лет несет Крест каждое Воскресение Христово? Саймон Мельник! «Я танцевал с ними на лесном перекрестке».
— С кем ты танцевал на перекрестках, Саймон?
— Сам знаешь, — прошептал Саймон. — Он жив, Томас. Они все живы. Они здесь, вокруг нас. Они никогда не уходили. Повелитель Леса показал нам…
— Терн? Ты его имеешь в виду?
— Его! — Саймон указал на скрытую нишу. — Он здесь уже несколько лет. Он пришел в то мгновение, когда монахи решили построить церковь. Томас, он пришел, чтобы спасти нас. И ты помогаешь… Я тебе завидую.
Саймон спустился по приставной лестнице. Незаметная ночная тень бросилась к высокой арке — в ней скоро будет установлена дубовая дверь, — пронеслась через взболтанную грязь холма, вокруг леса, и побежала туда, где темнела спящая деревня.
Томас, соскользнувший вслед за ним, поставил лестницу к стене. Он вышел на открытый холм и, едва прикрытый от костра сторожа, посмотрел на север, поверх леса, туда, где тракт, идущий по гребню холмов, казался высокой темной лентой на фоне бледного серого свечении облаков. Ниже тракта горел костер. Он знал, что видит лесной перекресток, где вымощенный камнем тракт, построенный еще римлянами, пересекал заброшенную дорогу между Вудхерстом и Бидденденом. Ребенком он играл там, хотя ему и запрещали ходить по сломанным камням заброшенной дороги.
Недалеко от пустынного перекрестка находилась поляна, на которой он и Уот, старший брат Саймона Мельника, часто находили холодные остатки огня и еды. Изгнанники, конечно, или саксонские рыцари, путешествовавшие с тайными поручениями по скрытым лесным дорогам. Других причин представить себе было невозможно. И там еще стояла старая деревянная виселица, на которой, похоже, вершилось лесное правосудие…
Содрогнувшись, он вспомнил, как однажды пришел на поляну и увидел распухший сероватый труп, свисавший с почерневшей виселицы. На плечах мертвого преступника сидели темные птицы, на лице не осталось ни глаз, ни носа, ни какой-нибудь плоти. Больше он никогда не приходил туда.
И вот сейчас на лесном перекрестке горит огонь. Точно такой же, как и тридцать ночей назад, когда Терн послал за ним девушку…
Он проснулся, когда кто-то снаружи произнес его имя. Его жена, Бет, спокойно спала на соломенном тюфяке, слегка повернувший на бок. Стояла темная ночь. Он натянул бриджи и накинул на плечи льняную рубашку. Шагнув наружу, он потревожил курицу, которая, зло кудахтая, отправилась искать другой насест.
Девушка была одета в темную одежду, голова покрыта шалью. Совсем юная, и протянутая к нему рука — мягкая и бледная.
— Ты кто? — спросил он, отшатнувшись назад. Она потянула его за собой. Он не хотел идти, частично из-за страха, частично из-за опасения, что его увидит Бет.
— Иагус горот. Фиата! Фиата! — Непонятные, странные слова. Похожи на слова из тайного языка, но это не он.
— Ты кто? — настойчиво спросил он, и девушка вздохнула, все еще держа его за руку. Потом показала на себя. Из-под шали сверкнули глаза. Волосы длинные, и он почувствовал, что они рыжие, цвета огня.
— Анут! — сказала она и указала вдаль.