Почему костер, горящий в полуночном лесу, так часто призывает его? Почему ему так уютно представлять себе теплое свечение, исходящее из наваленных веток, шумную болтовню и смех тех, кто собрался в его призрачном свете? Он часто танцевал вокруг костра: на Вальпургиеву ночь, на прошлый День всех святых. Но эти костры зажигались в деревне. А тут… его душа парила, как счастливая птица, при мысли о лесном огне. Запах осени, прикосновение ночной росы, душевная близость с деревьями и растениями, и вневременные глаза, глядящие на танцоров. Там живут общей жизнью с лесом.
Почему он должен держаться на расстоянии? Все знают. Те самые жители деревни, которые носят умирающего окровавленного Христа по улицам Воскресение… там они носят маски вепря, оленя или зайца и прыгают через огонь. Он — Томас — герой. Они шепчутся о нем. Все знают о его работе. Как они перешли в старую веру? Неужели Терн являлся каждому из них?
Почему он не разделяет в ними эту новую старую веру? У него та же самая вера. Только он использует свое мастерство, а они танцуют для богов.
Другие не подпускают его к себе, глядят на него издалека, словно он сделан из того самого холодного камня, над которым работал. Знает ли Бет? Томас вздрогнул. Сколько времени он сидит здесь? Он почувствовал веревку на шее. Только одно слово, вышедшее наружу, один подслушанный разговор, один шепоток не тому человеку, и Томас Уайет станет серым трупом, подвешенным за шею, добычей для темных птиц. Глаза, нос и плоть на лице. Каждая черта лица, которую он высекает для Терна молотком и зубилом, они высекут на нем твердыми мокрыми клювами.
Судя по положению луны, он сидит у церкви уже несколько часов. И сторож Джон не прошел мимо. Сейчас, подумав о нем, Томас услышал его храп, словно доносящийся издалека.
Томас встал на ноги и аккуратно взвалил на плечо кожаный мешок, стараясь, чтобы железные инструменты не гремели и не сталкивались. Но, сделав несколько шагов по тропинке, тут же услышал движение в церкви. Сторож все так же храпел.
«Наверно Саймон, сын мельника, — подумал Томас, — вернулся, чтобы еще раз посмотреть на лицо бога лесной страны».
Раздосадованный и все-еще смущенный, Томас опять вошел в церковь и посмотрел на галерею, к которой снова была приставлена лестница. Он мог слышать, как движется камень. Потом наступила тишина и, через какое-то время, камень вернули обратно. Фигура подошла к лестнице и начала спускаться.
Томас изумленно глядел на нее, потом шагнул в полную темноту, когда священник оглянулся и поволок лестницу на место. И все это время Томас слышал его смех. Священник пошел через мрак, его длинная сутана крутилась, собирая грязь и опилки.
Даже священник знает! Это вообще не имеет смысла. Томас спал беспокойно, часто просыпался и слушал негромкое дыхание жены. Несколько раз он пытался разбудить ее и поговорить с ней, шептал ее имя и тряс ее за плечи. Но она не проснулась. На рассвете они встали вместе, но он так устал, что почти не мог говорить. Они съели черствый хлеб, смоченный холодной жидкой кашей. Томас налил их последний эль в глиняную чашку. Питье было более противным, чем каша, но он проглотил кислую жидкость и почувствовал в животе теплые иголочки.
— Наш последний эль, — сказал он уныло, постучав по бочонку.
— Ты был слишком занят и не успел сварить, — сказала Бет из-за стола. — А я не умею. — Она завернулась в тяжелый шерстяной плащ. Очаг посреди маленькой комнаты полностью умер. В дыре в потолке кружились серые пылинки пепла, освещенные взошедшим солнцем.
— Нет эля! — Он с отчаянием ударил чашкой по бочонку. Бет взглянула на него, удивленная его злостью.
— Мы можем взять эль у мельника. Мы сделали это раньше и заплатили нашим собственным, когда сварили его. Еще не конец мира.
— У меня нет времени варить, — сказал Томас, гладя на Бет через набрякшие покрасневшие веки. — Я работаю над кое-чем очень важным. Я думаю, что ты об этом знаешь.
Она пожала плечами:
— Как я могу знать? Ты никогда не говорил об этом. — Ее бледное милое лицо глядело на него. Она была хорошенькой, когда он взял ее в жены; она стала немного полнее, да, и мудрее на крутых жизненных поворотах. Бездетность не помутила ее разум. Она разрешила знахарке попотчевать ее травами и горькими снадобьями, привести к странным камням и странным иноземцам; она посещала аптекарей и докторов, и Томас работал на их полях, чтобы заплатить за визит. И, конечно, они молились. Сейчас Томас чувствовал себя слишком старым, чтобы заботится о детях. Жизнь с Бет его вполне устраивала, и печаль сделала их ближе друг к другу, чем у большинства знакомых пар.