Поскольку я не смог придумать подходящее остроумное возражение, которое бы вызволило бы меня из жалкого угла, я просто промолчал и стал наблюдать за двумя объектами, зная, что Жозефина сидит, глядя в пустоту.
Побывав в пятидневном отпуске, я пропустил пять месяцев жизни Ивонн, и она чрезвычайно изменилась. Она обрезала очень коротко свои волосы — в стиле нынешнего любимого певца — и начала открывать разносторонность косметики. Сейчас она жила отдельно от Мартина, якобы с родителями, но, как диктовала программа, имплантированная в нее, находила Мартина — еще даже не подростка — достаточно привлекательным. Он, согласно сценарию, был не в восторге от подружки по играм. Она все еще была полновата, но данные липидного метаболизма указывали, что это скоро пройдет.
В возрасте пятнадцати она уже приближалась к отрочеству.
Хотя мне было трудно признаться самому себе, что я веду себя настолько предсказуемо, но именно тогда я осознал, что мое восхищение все более хорошевшей девушкой зашло намного дальше отеческой любви. В первую ночь после возвращения из отпуска, я последовал за Жозефиной и нянечкой в окружающую среду и подошел к спящей Ивонн со странным ощущением предвкушения. Няне, казалось, была глубоко наплевать на мои чувства. Она, на самом деле, была образцом женщины, которые рассматривают человеческое тело как то, что надо раздевать, чистить, пудрить, подключать и хоронить. Она просто обнажила взрослеющее тело двушки и сделала инъекцию вызывающим старения веществом, которые мы, фамильярно, называли Хронон. Шипение вводимой подкожно жидкости оторвало меня от затянувшегося созерцания Ивонн, и я, почти машинально, совершил ритуал записывания данных: измерил температуру тела, срезал крошечный участок кожи (ранка заживет за ночь), взял мазки и соскобы, проверил рефлексы и проводимость, получил десятисекундные записи биения девичьего сердца (вероятно, самого живого ее органа и той части тела, которая доставит нам больше всего неприятностей в будущем) и, наконец, отошел назад, взбудораженный, с красными щеками и дрожащими руками.
Возможно няня была не такой уж безразличной, как я подумал, потому что она внезапно затихла, с любопытством глядя на меня. Мое замешательство обострилось, я посмотрел на Жозефину, которая молча стояла рядом со мной, и быстро сказал:
— Я не смог решить, потеряла она вес или нет…
Няня медленно кивнула, потом накинула одеяла на тело Ивонн и выдула звуковой сигнал, который вернул ее к нормальному сну.
Пока мы шли к «дому» Мартина, я попытался разобраться в своих чувствах. Я не слишком удивился тому, что в декабре 94-го влюбился в молоденькую девушку, поскольку мой брак, не заладившийся с самого начала, ожидал только официального развода, который должен был произойти в течении полугода. Однако меня встревожило то, что я отреагировал не на нянечку или, скажем, Жозефину, а на объект эксперимента.
Жозефина. Заметила ли она секундную потерю самодисциплины? Когда мы проверяли Мартина, я изучил ее и решил, что она слишком занята собственными проблемами и не увидела ничего странного в моих действиях.
Внезапно она заговорила, тихо, возможно боясь разбудить Мартина, хотя и знала, что он в глубоком сне:
— Что вы чувствуете, когда видите людей, которые настолько целеустремленны, что не могут думать ни о чем, кроме работы?
— МакКриди?
Она печально посмотрела на меня.
— Да, он — хороший пример, — через какое-то мгновение ответила она.
— Раздражение, — сказал я. — Бессмысленность.
— Вы не верите в самоотверженность?
Я закончил проверку, мы вышли из окружающей среды, запечатали ее и опять стерелизировали.
— Я не верю в изоляцию, — сказал я. — А МакКриди изолировал себя, хотя вы, ошибочно, называете это самоотверженностью. Его реакции, его поведение, его подход ко всем нам, работающим на него, стал нереальным. Он начал думать, что мы машины и нас надо никогда не выключать.
Жозефина ничего не ответила. Через несколько секунд я рискнул:
— Как вы видите его?
— Со все все увеличивающимся трудом, — ответила она, немного помолчав. — Я не могу объяснить лучше.
Возможно эти дни — или, если вы предпочитаете, месяцы — была самыми худшими. К концу февраля 95-го Ивонн стала взрослой двадцатилетней женщиной, а Мартин, хотя и того же возраста, казался почти подростком: все такой же застенчивый, все такой же неуверенный в себе, все так же подверженный истерике, направленной на призраков, окружавших его; короче, именно такой, каким и ожидаешь увидеть нормального мужчину под двадцать.