Пришло время, когда все сексуальные и большинство общественных контактов прекратились. Она просто сидела и вспоминала, глядя из своего тела на невидимые мониторы, которые доносили ее душевные страдания до нас, наблюдавших за ней из лаборатории за средой.
Мартин, в одиночестве, проводил время, глядя на край среды, словно знал, что не может пересечь барьер. Триггеры в его голове регистрировали снижение интереса к странствованию за барьерами, но более аналитическим умам из нас казалось, что он просто осознал — идти некуда.
В декабре 96-го они уже были старыми людьми, прожившими, по их счету, семьдесят лет, такими же здоровыми и крепкими, какими родились, но, тем не менее, старыми. Во время моей смены я с замешательством руководил изучением тонкого торса женщины, на взросление которой когда-то глядел с замиранием сердца. Во сне она дергалась, говорила, плакала. Мониторы говорили, что все в порядке, но было трудно не поверить, что она прожила слишком быстро; все пустые дни в ее прошлом взывали к действиям, и то короткое и неудовлетворительное время, которое она действительно провела с Мартином, взывало к завершению.
Но вот в лабораторию вползло новое возбуждение. Я сам почувствовал его. Объекты были уже у начала возрастного барьера, и каждый день подходили все ближе к отметке «сто лет», нашей первой цели. Вначале именно в этот момент мы собирались сообщить всему научному сообществу о нашем эксперименте. Но сейчас победила естественная осторожность. За прошедшие недели мы начали мысленно представлять себе то, что лежит за барьером возраста; но в том микрокосме, которым является наше научное сообщество, мы никогда не обсуждали наши личные страхи и надежды. МакКриди расплывчато говорил о возможных реабилитационных процессах, и мы между собой обсуждали стоявшую за его словами мысль, что сам возраст не необходимо обозначает смерть. Но что должно придти? В наших научных мозгах были только грезы и предчувствия. И, признавая мифологию, над столом МакКриди висело огромное изображение цикады, наблюдавшее за нами с выражением, граничащем с изумлением.
В тот день, когда им обоим исполнилось девяносто девять лет и одиннадцать месяцев, МакКриди готовил заявление для прессы, пока все остальные собирали огромные файлы данных и решали, сколько денег нам надо для продолжения эксперимента. На следующий день, 5 марта 98-го, настало историческое событие… столетие двух человеческих существ. Чувство огромного облегчения охватило весь институт, и в первый раз мы открыто выпили в лаборатории, и не кофе, которое тайно наливали, стоя спиной к предупреждению «опасно для здоровья», а выдержанное шампанское, восемь бутылок на всю команду!
Я выпил вполне умеренно, поскольку мне предстояла ночная смена, но почему-то мы все чувствовали, что годы занятия одним и тем же того стоили; даже Жозефина выглядела ярче, более веселой.
Я наблюдал за пресс-конференцией МакКриди по маленькому переносному телевизору, одновременно ожидая, когда жалкие фигуры в среде опять погрузятся в глубокий сон. В обширном зале, из которого шла передача, стояла атмосфера сильного возбуждения, и я видел гордого МакКриди, одетого в строгий вечерний костюм. Он сидел между медицинскими экспертами и двумя политиками напротив целой батареи микрофонов и ждал, когда гомон, движение и шепотки успокоятся.
Сам институт, казалось, дрожал в резонанс с этим собранием, происходившим далеко на юге, в Лондоне.
Этим вечером Ивонн долго сидела на краю парка, слушая голоса призраков, звучавшие в ее голове, и глядя вокруг большими и невинными глазами, такими же, какими они были около девяноста лет назад. Камера задержалась на ней, я вернул ей взгляд через монитор и, казалось, услышал ее смех и крики страсти, но все это было в прошлом, далеком-далеком прошлом.
Мартин стоял под дубом, поворачивая туда-сюда кусок коры и вглядываясь в искусственную жизнь, кипевшую под ним. «Лунный свет» падал на него, подчеркивая жесткое выражение, выступающие кости лица и глубоко посаженные глаза. Что за мысли, спросил я себя, бродят в его голове? Думает ли он о своем возрасте? Он еще не был дряхлым, как и Ивонн, но, тем не менее, в них чувствовалась какая-то холодность, отчужденность, которая предполагала бессмысленность, отсутствие мыслей.