Человек со склонностью к религии, МакКриди не смог скрыть от моего внимания веру в то, что окончательная судьба обоих наших объектов определится неким божественным вмешательством.
Они старели. За сутки они старели на недели, их тела расплывались, движения замедлялись, данные увеличивались в объеме, но увеличивались в никуда. Разнообразные болезни пытались проникнуть в их организмы, но они все замечались и ликвидировались; так что они достигли середины второго столетия без болезней, опухолей и других телесных повреждений.
Совершенно невозможно дать детальную хронику прошедших месяцев и лет — с нашими объектами и с нами самими почти ничего не происходило. Мы говорили и читали, участвовали в коротких проектах, писали статьи и брали долгий отпуск, который оплачивал институт. Их — и наше — психическое здоровье не нарушалось (чудом, иногда думал я).
Сейчас, глядя назад, я вижу, как внутри нашего научного микрокосма мы отдалились друг от друга, воздвигли между собой барьеры, которые охраняли наши воспоминания и нашу философию. Я, например, не знал ничего о своих товарищах и, со временем, вообще перестал интересоваться ими.
В возрасте сто пятидесяти пяти кожа Мартина снова стала твердой, складки тела исчезли, он превратился в высохший скелет. Ивонн, напротив, еще более расплылась, жир лежал вокруг ее шеи тремя большими складками, ноги стали морщинистыми и искривленными.
Однако, ничего магического или неожиданного. Они стали старше, слабее, тише.
Возбуждение, охватившее нас при достижении ими ста лет, давно прошло. Шли недели и месяцы, и огромный возраст, достигнутый объектами, не вызывал в нас даже мельчайшей радости. Мы работали, практически, целыми днями, противостоя попыткам их тел заболеть, но все время наши глаза наблюдали висящие, колеблющиеся складки на теле Ивонн и натянутое, поджарое тело ее мужа. Они проходили через свое второе столетие практически не меняясь, практически не двигаясь. Почти неподвижные развалины, они спали бо́льшую часть времени и очень мало ели своими крошечными ртами, которые, казалось, с трудом открывались, чтобы разжевать еду.
За Ивонн смотрели все время, и когда она была наиболее активна, ее глаза становились огромными, глубокими и пронзительными; из них смотрела ужасная печаль.
Они прошли второе столетие, и в исследовательском центре воцарилась отвратительная атмосфера.
— Какой смысл продолжать? — требовательно спросила Жозефина. — То, что мы делаем, только продляет агонию распадающихся тел. Зачем? Никаких тайн мы не откроем. Давайте прекратим эксперимент. Признаем поражение!
Однако МакКриди отказался, что и не удивительно. Все это время на его лице читались знаки большого умственного напряжения. Он стал бледным, под глазами появились тяжелые мешки, казалось он… постарел. Он небрежно одевался и перестал давать интервью прессе. Чиновники из министерства, каждый месяц бомбардировавшие нас, в ответ получали поверхностные и краткие ответы, а на письма, требовавшие, чтобы мы показали какие-то результаты и доказали, что стоим финансовой поддержки, МакКриди отвечал резко и язвительно; но, каким-то образом, — не спрашивайте меня, каким — те, кто вкладывал в нас деньги, продолжали это делать.
Примерно в это время группу покинула Жозефина. Она попрощалась со мной, но расстояние между нами сделало улыбки и пожимание рук ничего не значащими жестами. При этом она не посмотрела на МакКриди, а тот вообще не обратил на нее внимания.
— Все это бессмысленно, — сказала она, повторяя то, что говорила так много раз. — Судьба человека — стареть и умирать, и мы продемонстрировали здесь, что не имеет значения, как мы примиряемся с силами, подавляющими нас; наша судьба никогда не будет ничем другим, кроме медленного разложения. Именно это мы и видим здесь в паре личностей, олицетворяющих всю наша расу. Мы должны научиться жить с нашими мечтами, а не с нашими реальностями.
Она ушла, и какое-то время я чувствовал себя мрачным и апатичным. МакКриди, которые выглядел еще более старым, обругал ее пораженческую и пессимистическую позицию, и через короткое время гнетущая атмосфера овладела всей лабораторией. Тем не менее я чувствовал возбуждение, завладевшее МакКриди — он словно колебался на краю чего-то большего, чем просто воображение.
Но месяцы шли, и мы опять слегка расслабились…