Чем дальше мы продвигаемся, тем сильнее ветер, и вонь гнили усиливается. Хороший признак того, что мы движемся в правильном направлении. Я плотнее запахиваю пальто, и Генри делает то же самое. Папина одежда в стирке, и Генри снова в своей одежде восемнадцатого века. Если дядя Джо застанет нас вместе, я буду вести себя так, как будто Генри — просто ещё один путешественник, которого я нашла, как будто я никогда не видела его до этого момента.
Мы блуждаем по тропинкам, делая различные повороты и изгибы. Возвращаемся назад, когда по относительному состоянию деревьев становится ясно, что мы идём не в ту сторону. Мы следуем за болезнью, как за хлебными крошками.
— Винтер, — говорит Генри по истечению нескольких часов, и я уже начала терять надежду. — Смотри.
Под изогнутым корнем, наполовину скрытым почерневшей листвой, поблескивает изящное золотое ожерелье с сапфировой подвеской.
— Это моей матери, — шепчет Генри, охваченный благоговейным страхом.
Он протягивает руку, чтобы схватить его…
— Нет, — я хватаю его за руку, отводя её назад. — Оно в стороне от тропинки. Ты не можешь его получить.
Генри выгибает бровь.
— Помнишь, я сказал, что эликсир делает меня более похожим на Древних, чем ты думаешь?
Да, но собирать брёвна с края тропинки — это совсем не то же самое, что на самом деле сходить с тропинки.
— Генри…
Он переступает через бревно, его ноги хрустят по траве и опавшим листьям на другой стороне, и моё сердце подпрыгивает к горлу. Я крепко зажмуриваю глаза.
Он хихикает.
— Винтер, — говорит он, его дыхание щекочет мне ухо. — Со мной всё в порядке.
Я открываю глаза. Он уже вернулся на тропинку, держа в руках ожерелье. Он переворачивает его, осматривая.
Я пытаюсь поддразнить его, говоря:
— Ты не типичный путешественник, не так ли?
Но слова застревают в моём сжатом горле, как ил.
Он с удивлением смотрит на ожерелье.
— Они были здесь.
Мы ищем другие их признаки, но ничего нет. Только ожерелье.
— По крайней мере, мы знаем, что находимся на правильном пути, — говорю я. — Давай продолжим.
Я веду Генри в самую глухую часть леса, недалеко от границы моей территории. Здесь меньше порогов. На табличках над ними написаны старые названия, некоторые на языках, которых я никогда не видела. Есть крестики, перечёркивающие названия, как и другие пороги, которые навсегда закрылись, и внезапно мне снова десять, и я впервые наблюдаю, как один из них закрывается.
* * *
Прошло два месяца с тех пор, как мои уроки официально начались. Я была в лесу в общей сложности три раза и дважды наблюдала, как папа возвращал путешественника. Когда я вхожу в лес, странные синие жуки-молнии прижимаются к моему лицу, ветер, создаваемый их крыльями, мягко вибрирует на моих щеках.
Папа говорит:
— Похоже, они тебе понравились.
Но он хмурится, когда говорит это, и я чувствую, что сделала что-то не так.
Мы углубляемся в лес. Мои ботинки скрипят и хрустят при каждом шаге. Папины ботинки вообще не издают шума. Он говорит мне, что я должна этому научиться. Молчать, когда другие не молчат. Слушать, когда другие игнорируют.
Зелёные стебли прорастают из грязной земли по обе стороны тропинки. Приближается весна, и, как и в любое время года, у леса есть своё собственное представление о том, как он должен выглядеть. Зелёный цвет неоновый, такой яркий, что режет глаза, а воздух пахнет приторно свежим, как высушенные простыни.
— Сколько времени? — спрашивает он.
Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь. Было бы проще, если бы папа разрешил мне носить часы, но об этом говорилось на первом уроке. В тот первый день в лесу я надела свои любимые часы от Бетти Буп. Стрелки, которые выглядели совершенно нормально до того, как я переступила через наш порог, завращались, как вертушка в ветреный день. У меня от этого закружилась голова. И когда мы вышли из леса, стрелки перестали вращаться и больше не заводились. Мама отнесла часы трём разным мастера, и никто из них не мог понять, что с ними не так.
— Это были её любимые часы, — подслушала я, как мама говорила папе, пока я пряталась наверху лестницы. — Ты должен был предупредить её.
— Она должна увидеть это сама, — сказал папа. — Она должна знать.
Теперь я прислушиваюсь к своим инстинктам и говорю:
— Сорок шесть минут?
— Сорок три минуты шестнадцать секунд, — он одаривает меня улыбкой, которая становится всё более редкой. — Но ты всё ближе и ближе.