Он подводит меня к порогу. Я знаю, что это древнеегипетский, но не знаю, что там написано. Я только что добавила к своим урокам иероглифы и иератические письмена.
— Фивы, — отвечает папа на мой незаданный вопрос. — Сорок один год до нашей эры.
Он достаёт из кармана красный фломастер и рисует большой крестик над названием.
— Что ты делаешь?
— Этот закрыт. Это помогает мне следить за ними.
Я помню, как он рассказывал мне об этом утром в день моего рождения, когда кружка клюквенного сидра согревала мне руки, но я впервые вижу это на самом деле.
— Это очень приятно — вырубить ещё один, — говорит он. — Ты так не думаешь?
— Наверное.
— Может быть, когда-нибудь они все будут вычеркнуты, и мы больше не будем здесь торчать. Мы могли бы переехать куда-нибудь в тёплое место. Может быть, Флорида или одна из Каролин. Мы могли бы жить на пляже, и каждый вечер есть свежие морепродукты. Тебе бы это понравилось, не так ли?
Я улыбаюсь, хотя мы оба знаем, что этого никогда не случится.
— Да. Звучит заманчиво, пап.
Он кладет фломастер в карман и хлопает в ладоши. Наклоняет голову набок. Прислушивается. Всегда слушает.
— У нас гости.
* * *
Воспоминание исчезает в моём сознании, как призрак. Я подхожу к порогу, провожу пальцами по крестику, который перечеркнул Лондон, 1066. Он тёмный, почти коричневый. Совсем не похоже на фломастер, которым пользовался папа.
— Овечья кровь, — говорит Генри.
— Откуда ты знаешь?
Он переминается с ноги на ногу.
— Дневники. Существует особый ритуал, который страж обязан соблюдать, когда порог закрывается навсегда. Разве твой…
— Нет, — огрызаюсь я. — Мой отец никогда не рассказывал мне. — Я качаю головой, глядя на крестик, и бормочу: — Есть много вещей, о которых он мне никогда не рассказывал.
Что сделало его таким пессимистом? Был ли дедушка таким же? Были ли другие стражи до него? Или папа стал исключением? Может быть… Нет, не думай об этом. Но уже слишком поздно; эта мысль проносится у меня в голове, обжигая, как разочарование, за которым быстро следует чувство вины.
Я не знаю наверняка, что использование красного фломастера вместо овечьей крови имело какое-то значение — в конце концов, пороги всё также закрыты, но я не могу отделаться от мысли, что, возможно, папа — причина всего этого. Может быть, если бы он делал свою работу правильно, а не всё время наполовину, мы бы не оказались в такой переделке. Может быть, Варо не счёл бы нашу защиту такой слабой.
Я ещё мгновение смотрю на порог, затем делаю шаг назад.
— Пойдём. У нас не так много времени.
Лес меняется по мере того, как мы углубляемся. Во-первых, все деревья голые. Стволы почернели от болезней, искривлены и сгорблены. А потом они покрываются тонким слоем льда, который скользит по дорожке. Лёд трескается, куда бы мы ни ступили, пока мы не пройдём дальше, и лёд не станет толще — на четверть дюйма, на полдюйма — и он больше не трескается. Мы скользим ногами вперёд, не поднимая их, чтобы сохранить сцепление, а затем проходим сквозь снежную завесу, и лёд покрывается свежим порошкообразным покрывалом. На тропинке, где мы стоим, нет ничего, кроме белизны, и темноты сразу за ней, где деревья придвинулись ближе друг к другу, прижимаясь друг к другу в поисках тепла. Их чёрные ветви создают над нами собор, закрывая солнце, но не это делает путь впереди таким тёмным.
Поляна драконьего проклятия окутывает тропу своими белыми стеблями, красными прожилками и чёрными, как смоль, цветами, простирающимися за брёвна и уходящими в деревья. Источник болезни.
Генри подходит к краю ядовитой поляны и опускается на одно колено.
— Должно быть, это то место, где они были почти…
Он проглатывает это ужасное слово.
— Куда бы они ни исчезли, — говорю я, — как ты думаешь, далеко бы они ушли?
Он качает головой.
— Я не знаю.
Звонкий смех эхом разносится по деревьям над нами.
Генри встаёт.
— Ты это слышала?
Я киваю.
Тени пульсируют между деревьями. Они быстрые, мелькают в уголке твоего глаза и исчезают раньше, чем успеваешь повернуть голову. Они наблюдают за нами, и только маленькие частички солнечного света, которым удается пробиться сквозь крону деревьев, удерживают их на расстоянии. Я могла бы почти убедить себя, что на самом деле их там нет, если бы я уже не видела их и разрушения, которые они вызывают, воочию.
— Мы должны идти, — говорю я, беря Генри за руку.