Семен (прислушиваясь).
Что свистишь-то?
Антон.
А что?
Семен.
Погоди… молчи… (Все прислушиваются; опять раздается свист).
Прохор.
Разгуляться вышел…
Антон.
Кто?
Прохор (таинственно).
Кто? – Известно, кто.
Семен.
Теперича, ежели табун где близко, весь табун угонит.
Прохор.
Ничего, стороной пройдет.
Антон.
Да что вы, черти! – это сыч.
Семен.
Похоже!
Антон.
А то нет? Эх, вы!..
Прохор.
Коли свистит – ничего; а иной раз ровно малое дитя плачет… как есть ребенок.
Семен.
У нас летось под самый Успленьев день табун угнал.
Антон.
Ну, ври под пятницу-то!
Семен.
Вплоть до реки гнал.
Прохор.
Как до реки догнал, так и шабаш, дальние не погонит, жалеет тоже скотину-то.
ЯВЛЕНИЕ II
ПАВЕЛ-лесник (выходит справа).
Павел.
Что ж огонь-то не гасите… не спите?
Семен.
Так, сами промежду себя разговариваем.
Павел.
Спать чай пора.
Прохор (тихо).
Сам сейчас окликался.
Павел.
В обход ходил – не слыхал. Что ж, мы к этому привычны… это нам ничего.
Семен.
А мне, братец ты мой, жутко стало.
Павел.
По первоначалу, как я в лес пошел, и мне жутко было. Привык. Идешь, бывало, по лесу-то, все нутро в тебе переворачивает, а теперь ничего. Лихого человека бойся, а лешой ничего тебе не сделает. Домовой хуже – тот наваливается; а лешой, коли он уже оченно когда разбалуется, так он только тебя обойдет. Опять же на него молитва такая есть… особенная. Коли кто эту молитву знает, тому ничего.
Семен.
А ты, дядя Павел, знаешь?
Павел.
Нам нельзя без этого. Я, окромя молитвы, заговор на его знаю. Куда хошь иди – не тронет.
Прохор.
Обучи нас.
Павел.
Не переймете. Зря тоже этого не сделаешь.
Семен.
Ему заговор ничего: заговору он не боится:
Антон.
А мне, братцы, дворянин один в Калуге сказывал про лесовиков-то: ты, говорит, ничему этому не верь, никаких лесовиков нет, это так зря болтают.
Павел.
Много знает твой дворянин-то!
Антон.
Ни лесовиков этих самых, ни ведьмов – ничего, говорит, этого нет.
Павел.
Посадил бы я его ночи на две в сторожку, так он бы узнал, как их нет-то. Вот темные ночи пойдут осенью, пущай придет – посидит. Нету! Да вот как раз трафилось, слушай. Знаешь лапинский овраг – мы там рощу караулили. (Садится у костра). Дело близ Покрова было. Об эту пору ночи бывают темные… Дожди пошли… холодно… смерть!.. Идешь по лесу-то, да думаешь, зачем мать на свет родила.
Семен.
Беда, сейчас умереть…
Павел.
Спим это мы… Часу так в двенадцатом, слышу, братец мой, словно кто около сторожки ходит. Походил, походил – перестал. Орелка была у нас собака… просто, бывало, отца родного не подпустит… волка раз затеребила… Орелка раза два тявкнул, замолчал. Думаю: должно, – ветер. Только опять-то лег, как Орелка завизжит, как завоет, вот надо быть кто ей зад отшиб. Так индо меня мороз по коже! Мартын проснулся. Выдь, говорит, Павел, посмотри. Отворил я дверь-то: Орелка прижался к косяку, сидит… Слышу, братец ты мой, около самой сторожки лошадь заржала… Так у меня волосья на голове поднялись. Хочу назад-то идти, уж и двери не найду. Ходил, ходил, индо лихоманка забила, а лошадь нет-нет да опять заржет.
Семен.
Страсть!.. Я бы убег!
Павел.
Да куда бежать-то? Окромя сторожки – некуда. Ввалился в сторожку: дядя Мартын, говорю, – у сторожки лошадь ржет, должно за лесом приехали. Заругался мой Мартын – мужик он был хворый, сердитый: – убью, говорит, до смерти, кто попадется. Вышли мы из избы-то, а по лесу топорище так и звенит.
– Слышь, говорю, дядя Мартын? – Слышу, говорит… убью сейчас!.. Побежали мы. Стал я Орелку усекать – не лает, идет сзади. Что, думаю, за причина? Дал раза в бок, – только заскучала.
Семен.
Слышь, ребята?
Павел.
Не трожь, пущай спят.
Семен.
Ну!