— Да чему научат-то его здесь? — говорил он. — Вы поймите, что Александр Флегонтович только возмущать умеет всех. Вы взгляните, как он на вас самих смотрит, как он на меня смотрит. Не удостоит даже слова. Ему говоришь дело, а он, улыбаясь, соглашается, хотя так и видно по его глазам, по его усмешечке, что он и не думает соглашаться. Он, видите ли, презирает нас, стариков. Не хочет даже в разговоры с нами пускаться… Это еще недавно заметил мне к слову, что кривую березу не выпрямишь… То есть, понимаете, это мы-то кривые березы!..
Марья Дмитриевна благодарила дорогого родственника и заступника за советы и молила его не оставлять ее, сироту беззащитную.
— Я и сама опасалась, да сердце-то материнское нашептывало, что радостнее мне будет с Мишурочкой, — жалобно говорила она.
— Знаю, знаю, — ответил Данило Захарович. — Только теперь не о себе надо думать, а о нем. Вам, конечно, веселее бы было жить с Мишей, да зато после пришлось бы утирать кулаками слезы… Неуважение-то детей каково видеть? Вы это вспомните… И вы думаете, Мише было бы сладко здесь? Вон они говорят, что он испорчен — в казенном-то училище испорчен! — Так ведь они его ломать бы стали, муштровать бы стали, чтобы по-своему переделать… Да ведь этак он в каторгу бы попал… Уж если нам, старикам, тертым калачам, тяжело с ними, то каково же было бы ему?..
Марья Дмитриевна соглашалась, чувствуя, что ей действительно очень тяжело жить в семье зятя, где, впрочем, она была полной хозяйкой, где все обращались с ней ласково и предупредительно, где просили ее только не утруждать себя лишней работой. Под влиянием советов Данилы Захаровича она наотрез объявила, что она не позволит взять Мишу из училища. Дело дошло до крупной размолвки между Катериной Александровной и Марьей Дмитриевной, но победительницей вышла все-таки последняя; все доводы, все убеждения разбились в прах перед ее жалкими словами и тупым упорством. Десятый раз выслушивала она доказательства Катерины Александровны, по-видимому, соглашалась с ними и когда Катерина Александровна спрашивала: «Ну, так как же?» — она отвечала:
— Нет, уж, Катюша, я лучше в разлуке с ним буду жить, а не возьму его из училища.
Приходилось замолчать или снова доказывать, убеждать и получать тот же ответ. Катерина Александровна расстроилась не на шутку, а сделать все-таки ничего не могла. Нужно было умыть руки ввиду того, что могло случиться в будущем с Мишей, если он останется в училище, вдали от семьи. Но эти переговоры хотя и не привели ни к каким благим результатам, а все-таки не прошли бесследно: они еще более охладили отношения матери и дочери и заставили первую в пылу спора высказать несколько таких мнений насчет Александра Флегонтовича, которые не могли быть забыты обожавшею его Катериною Александровною. Эти нелестные мнения отнюдь не были убеждениями Марьи Дмитриевны; она просто повторяла их со слов Данилы Захаровича, но Катерина Александровна, смутно чувствуя это, все-таки не могла простить матери, что та решается выслушивать и даже повторяет такие дурные вещи про человека, который не сделал ей ничего кроме хорошего. К тому же Катерина Александровна стала в последнее время очень раздражительной и нервной. Неизвестно, было ли это состояние духа прямым следствием прошлых тяжелых лет или являлось оно по каким-нибудь другим причинам, тесно связанным с тем положением, в котором находилась теперь молодая женщина.
— Грех вам, мама, так говорить про Александра, — заметила она матери на резкие замечания последней об Александре Флегонтовиче. — Если вы его не любите, то вы хоть вспомнили бы, что он поит и кормит нас…
— Не сладок, не сладок, Катюша, чужой хлеб, — бессмысленно произнесла Марья Дмитриевна.