— Куда это вы, Марья Дмитриевна? — спрашивает одна из жилиц, нанимающая комнату, выходящую окном на галерею.
— За ворота: посмотреть хочу, не идут ли наши. Запоздали что-то, — отвечает Марья Дмитриевна.
Она выходит за ворота и смотрит в ту сторону, откуда должны были прийти дети. На улице темно, фонари едва горят; все тихо, только в ближней кузнице ярко сверкает огонь и раздается стук молота. Вот кто-то идет около соседнего дома, — Марья Дмитриевна спешит навстречу. Нет, это не Катя! Опять ожидание. Опять кто-то двигается по тротуару.
— Катюша, это ты? — окликает Марья Дмитриевна.
— Мама, здравствуй! — отзывается ласковый знакомый голос.
Марья Дмитриевна бросается к дочерям, целует Катерину Александровну, целует Дашу.
— Ты, мама, шла куда-нибудь по делу? — спрашивает Катерина Александровна.
— Да, Катюша… в лавочку шла, — лжет Марья Дмитриевна. — Только так, не очень нужно было… Я ворочусь… И завтра куплю, что надо.
— А то ты иди, если нужно.
— Нет, нет, Катюша! так… соли прихватить хотела, — защищается Марья Дмитриевна от предложения идти в лавку.
Она теперь никуда не пойдет, ни на минуту не оставит своих детей. У нее наступает такой великий праздник: воскресенье. Это не просто седьмой день в неделе; нет, это воскресенье для матери и ее детей.
Путники входят в квартиру.
— Как у вас, мамочка, тепло! — тихо говорит Даша, видимо, довольная теплом.
Даша все более и более начинает походить лицом на мать; даже в ее манерах, в ее тихом голосе есть что-то общее с матерью.
— Грейся, грейся, голубка, у своей мамы, — целует ее Марья Дмитриевна. — Вот тут куколки твои спрятаны. Играй, маточка. Я пойду, самоварчик поставлю. Антоша сейчас придет с Мишей. Озябли они, поди, в уксусных-то шинелишках.
— Я, мамочка, буду чашки собирать с сестрицей, — тихо произносит Даша.
— Ну, хозяйничай, хозяйничай, большая хозяйка! — смеется мать и мелкими шажками бежит в кухню.
Проходит минут двадцать. Марья Дмитриевна уже раз пять успела взглянуть на «галдарейку», посмотреть, не идут ли дети. Вдруг на галерее раздается шумный, шаловливый детский топот.
— Идут, идут наши воеводы! — восклицает Марья Дмитриевна.
Через минуту в комнате уже раздаются голоса Антона и Миши, слышится смех Катерины Александровны, шумит самовар на столе. Марья Дмитриевна забывает о своей чашке с чаем, забывает обо всем и только любуется детьми, только подкладывает им ломти «ситного хлеба» и подливает чаю.
— Что, у вас хорошо в школе? — спрашивает Катерина Александровна у Антона.
— Какое хорошо! — отвечает он. — Кормят тухлятиной; все ходят, как мухи осенью; учителя почти не бывают, только козлиную бороду и видим да дерем горло за пением. А уж пуще всего одолел нас этот тамбур. Пропадай он совсем!
— Какой тамбур? — спрашивает Катерина Александровна.
— Вязанье такое есть, тамбуром называется, — поясняет Антон.