— Засиделись у Анны Васильевны. Мы уже думали, что вы и ночевать у нее будете, — проговорила Зубова.
Катерина Александровна не нашла что ответить и молча вышла из комнаты.
— Ну, совсем нос подняла! И что у них тут случилось? Наташка тоже у Анны Васильевны! — говорила Зубова.
— Уж не на мое ли или не на ваше ли место готовят помощницу? — тревожно заметила Постникова.
— Что же мудреного! Оно бы и кстати наградить за то, что начала гулять! Пример хороший. Будем живы, так еще и плоды увидим всей этой истории…
В полумраке раздался грубый смех Зубовой, долетевший до слуха Катерины Александровны, и в ее голове промелькнула мысль: а есть ли в этих женщинах какая-нибудь частица золота-человека?
V
СТАРАЯ БАРЫНЯ И СТАРАЯ РАБА
Рано утром, повидавшись с Анной Васильевной и Наташей, которую снова перевели в классную комнату, Катерина Александровна пошла домой. Ее лицо так сильно изменилось в последний день, что Марья Дмитриевна тревожно спросила дочь о здоровье.
— Ничего, мама, я здорова, — ответила Катерина Александровна. — Неприятности только у нас случились там со Скворцовой!
— Слышала я, слышала от Флегонта Матвеевича, — вздохнула Марья Дмитриевна. — Да ты не принимай, голубушка моя, все к сердцу, береги себя.
— Нельзя, мама, не волноваться, когда человека губят.
В эту минуту в комнату вошел штабс-капитан, услышавший голос Катерины Александровны.
— Ну что, добрейшая моя фея? — спросил он, пожимая руки молодой девушки. — Как дела?
— Плохи, Флегонт Матвеевич, очень плохи, — ответила Катерина Александровна.
Она в коротких словах передала о случившемся. Марья Дмитриевна тяжело вздыхала во время рассказа и тихо шептала: «Изверги, изверги! Жалости в них нет! Бога они не боятся!» Флегонт Матвеевич слушал молча и изредка ерошил свои волосы под влиянием внутреннего волнения.
— Теперь надо попытаться съездить к княгине, — промолвила Катерина Александровна, окончив рассказ, — и во что бы то ни стало нужно спасти девочку.
— Ах, Катюша, не повреди ты себе, — проговорила Марья Дмитриевна с опасением. — Ты человек маленький, недолго и себя погубить. Всех, маточка, не спасешь.
— Ну, мама, если все о себе думать, так придется на все сквозь пальцы смотреть!
— Да что ж делать-то, маточка моя? Поневоле будешь сквозь пальцы смотреть, когда и самим не сладко живется. Что чужую крышу крыть, когда и сквозь свою каплет?
— Я так не могу жить.
— В отца ты пошла, в отца! Вон он также все сначала кипятился. А что поделал? До чего дошел?
— Хорошо, что подлецом не сделался.
— Так-то оно так, да ведь и радости-то немного принесла его честность. Вон Данило-то Захарович шел себе своею дорогой, ни во что не мешаясь, так теперь и человеком стал. А отец-то твой… Ну, да что и говорить; сама знаешь, до чего дошел, до чего нас, горемычных, довел…
Катерина Александровна нахмурила брови. Ее задели за живое слова матери; ей было больно, что мать так безучастно смотрит на чужое горе.
— Мама, у вас у самих дочь в том же приюте. Что бы вы сказали, если бы с ней случилось то же самое и если бы никто не вступился за нее? — спросила молодая девушка.
— Что ты! Что ты! Христос с тобою! — воскликнула Марья Дмитриевна и обняла маленькую Дашу, стоявшую около нее. — Да разве это может с нею случиться! Что ты!
Бедная женщина совершенно растерялась и прижимала к себе свое дитя, как будто боясь, что эту малютку тотчас вырвут из ее объятий и повезут сечь.
— Вот вы одной мысли о наказании Даши боитесь, а каково же смотреть, когда не только хотят наказать, но и губят взрослую девушку? — промолвила Катерина Александровна.
— Да ведь неприятности можно нажить себе, — слабо возразила Марья Дмитриевна.
— Эх, почтеннейшая Марья Дмитриевна, без неприятностей прожить трудно, — вмешался в разговор Флегонт Матвеевич. — Известно, где лес рубят, там и щепки летят. Или так и живи спустя рукава и путайся в трущобе, или если уж захотел, чтобы дышалось вольнее, чтобы простору было больше, так и не охай о том, что труда много, что мелких неприятностей куча… Нет, это вы благое дело начали, Катерина Александровна. Бояться вам нечего: вынесете неприятность, потом весело станет; а будете сидеть, не шевеля пальца о палец, — сами после каяться будете.