А потом, спохватившись, поддернул штаны и припустился бегом к унылому шалашику. Но пока Женька бежал к опушке, ворона, придя в себя, вылетела из шалаша и скрылась в березняке.
Поджидая шагавшего к нему Серегу, любопытный Женька не поленился заглянуть в заброшенный шалаш с нависшей над лазом ломкой серой соломой.
Не обнаружив в шалаше ничего мало-мальски примечательного, он подхватил валявшийся рядом тонкий гибкий прут. Вообразив себя гарцующим на горячем скакуне чапаевцем, Женька принялся размахивать направо и налево острой своей «сабелькой», поражая насмерть ненавистного «врага».
Не часто в последнее время у Женьки было такое приподнято-резвое настроение, когда даже сам не знаешь, чего тебе хочется! Парить ли вольной птицей в беспредельно голубом небесном океане? Или нестись на быстрой «Ракете» по Усе и Волге? А может, прижать к своей груди и кудрявый, звенящий от солнечных бликов березовый колок, и синеющие на той стороне Жигулевские горы, и родную Ермаковку, где ему, Женьке, неумолимая судьба взвалила на неокрепшие еще плечи непомерно тяжкие испытания?
— И от тебя улизнула пройдохистая ворона? — улыбнулся, подходя к Женьке, Серега.
— А ну, прямо! — Женька пренебрежительно мотнул головой, и как-то нечаянно, совсем незаметно для себя взял шофера за руку. Два-три года назад он до слез завидовал своим сверстникам, шагавшим по Ермаковке рука об руку с отцами. — Я тебе сейчас… верно-наверно… такое покажу! — добавил Женька, увлекая за собой шофера.
— Ну, покажи! — опять улыбнулся Серега, добрея сердцем. Брести с этим непоседливым, говорливым мальчишкой, сжимать в своей огрубелой пятерне его руку — такую до смешного малую — было на диво легко и весело.
И вот они в Галкином колке, насквозь просвеченном совсем уже низким и совсем уже кроваво-кумачовым солнцем. Шагали и шагали между призадумавшимися к ночи березками, минуя пригорки и буераки, тучные от цветов и трав, кое-где доходивших Сереге до пояса.
На другом конце колка, в сухом вечернем тепле, колдовала загадочно и печально вечная бездомница кукушка, а в сыролесье комариного овражка пробовал сладчайший свой голос соловей.
Пока брели до Ермакова ерика, Женька показал Сереге не только одряхлевший дуб, когда-то опаленный безжалостной молнией, с грустно чернеющим на его вершине никому-то не нужным теперь гнездом грозного коршуна, но и хомякову нору под корнем пошатнувшегося осокоря, и грибную полянку, где в середине лета можно насобирать целую плетушку крепеньких маслят. Не забыл Женька подвести Серегу и к зарослям дикой малины, обдавших их дурманяще-медовым духом.
— Этой ягоды тут каждый год… ешь не хочу! — говорил с жаром Женька, стараясь как можно с лучшей стороны показать приезжему свои родные места. — А на Гавриловой косе… на Гавриловой косе ежевики тьма родится. Сам увидишь, когда рыбалить отправимся.
В одном месте над тропкой дугой нависла тонюсенькая березка.
— Здорово согнулась? — сказал Женька. — А ежели туда вон в сторону податься… к такой же осинке выйдем.
— Отчего они гнутся? — спросил шофер. — От снега?
Чуть помешкав, Женька смущенно, с улыбкой, промолвил:
— Бабушка так все говорит: лешата потешаются ночью. Ухватятся за макушку молодого деревца и раскачиваются в свое удовольствие! Что тебе на качелях!
— Какие лешата? — ничего не понял Серега.
Конфузясь еще больше и уже краснея, Женька пояснил:
— Детки лешего… или черта. Все по-разному называют рогатого.
Серега засмеялся:
— Ну, уж это она загнула, бабушка твоя!
— Старая, — примирительно вздохнул Женька. — Она и в бога и в черта верит. Вертятся космонавты вокруг шарика, а баба Фиса перед сном Николу-чудотворца на коленях просит даровать им благополучное возвращение на Землю. А когда молодые годы станет вспоминать, ну, скажем, про то, как к ней муж ее первый после смерти в глухую полночь прилетал, жуть даже берет.
— Галлюцинации у нее тогда были, — пояснил Серега.
— Ага, галлюцинации, — охотно согласился Женька.
V
Они сидели над самым обрывом. А внизу кипела, колобродила суводь, штопором закручивая мутную в бездонных яминах воду. Сорвись нечаянно с бугра — глинистого, в осклизлых мазутных трещинах, и поминай как тебя звали: завертит воронка, затянет вглубь гиблое место! Немало было случаев, когда тонули здесь даже лихие, удалые головы. Родители всегда стращают ребятишек Ермаковым ериком.