— Что же, выполняй волю отца.
— Мне надо сперва добыть немного пантов, тогда будут и деньги на отъезд. Я могу пожить у Люй Циня. К нему-то я как раз и иду, но не знаю дороги. Мы заплутались.
Ламы шепотом совещаются. А капли все звенят. Падают на плечи, на голову, их плеск отзывается в мозгу. Алсуфьев все еще не выпускает его руку, и его трясет, как в лихорадке.
— Ступай берегом реки обратно, по течению, до развилины. От правого рукава идет тропка в горы. Оттуда видна Рогатая сопка. До нее сорок ли. Обойдешь сопку со стороны озера и над последней заводью найдешь фанзу Люй Циня. Там запасись терпением и жди. Придет к тебе друг, подаст цветок пиона с могилы твоей матери. Доверься этому другу. А теперь иди. Один. Твой спутник останется здесь…
Алсуфьев съежился весь, закрывает лицо.
— Нет, нет, я тоже… Она сама захотела!
— Прочь! Не протягивай рук к божеству, убийца! На твоих руках кровь, кровь женщины.
Алсуфьев рыдает, упав на колени. Растопырив пальцы, он словно отгоняет рукой что-то от глаз.
— Никогда, никогда… Разве мог бы я убить мою единственную, вечную мою любовь? Я никогда не мог убить человека. На экзекуциях мне делалось дурно. Бумажные тигры смеялись надо мной…
— Человече, ты был с Бумажными тиграми — и еще жив?
— Ох, зачем вы так?.. Я голодал, я был человеком, потерпевшим крушение. Без родины, без средств, без дороги в жизни. Мои знания никому не были нужны. Как долго можно быть у женщины на содержании? А из Кантона писали, что там требуются военные. И что в отряды Бумажных тигров охотно принимают кадровых офицеров Дикого Барона. На борьбу с чернью — так они писали. Тогда из Харбина много людей поехало туда, и я с ними… хотя я был человек другого сорта, и мои однополчане меня и раньше презирали, называли меня «цыпленок» или подпоручик Цып-Цып… Кормили их на убой, платили хорошо, водки и девок было вдоволь… Они упивались своей властью, и для них полк был как родной дом. Ни над чем они не задумывались. В забастовщиков стреляли, как в фазанов. Даже пари держали, как упадет подстреленный. Я нарушил присягу, сбежал. Став дезертиром, укрывался у Лены. А Лена пела в кафе-шантанах и кабаках. И вынуждена была продаваться. Я больше не мог делать вид, будто этого не знаю. Приходилось караулить, пока она там с каким-нибудь гостем… Люди, разве можно так жить?! И она сказала: «Я теперь только проститутка, а ты сутенер. Умрем, Павлик…»
— Говори, открой богине все самое тайное, глубоко скрытое.
— Я же и говорю все, как перед богом, неужели не видите? Лена хотела, чтобы это было после обедни, когда мы причастимся. Вышли мы из часовни. А у китайцев был как раз Праздник Лета. Везде цветы, цветы, веселая толпа, детишки с бумажными змеями… Все вокруг радовалось… И мы прошли, держась за руки, через весь город. Спешить нам было некуда. Купили каштанов, Лена отдала торговке все деньги. «Ах, моя красавица, пусть исполнится то, чего ты хочешь! — воскликнула женщина. — Пусть сегодня же исполнится!» Лену очень рассмешило это доброе пожелание. Потом мы лежали в поле. Над нами куст дикого чая пылал яркими красками, и было так тихо, хорошо… Мы с Леной разговаривали — и вовсе не о печальном и серьезном. Болтали о всяких пустяках, которые нам милы, но о которых всю жизнь приходится молчать… Я даже забыл, для чего мы туда пришли. Но когда я увидел, что солнце заходит, мне стало страшно. Лена сама вложила мне в руки револьвер… Ох, будет, будет, не могу больше! Не могу и не хочу!
Он шатался, как пьяный. Водил кругом безумными, невидящими глазами.
— И ты выстрелил в нее?
— Да. А потом вложил дуло себе в рот… Но как подумал, что голова сейчас разлетится в куски, как разбитый горшок… не выдержал. Это было выше моих сил! Я бросил пистолет и бежал, бежал. А убежать ни от чего нельзя. Вздор, не убежишь!
Падают отрывистые, бессвязные слова, бьются о своды грота, о сталактиты. Глухими отголосками замирают где-то во тьме.
Ламы стоят неподвижно. И невидим лик богини под вуалью.
— Кто бы ты ни была, ты — женщина и не скажешь, как они: «Убийца!» Они говорят, что я отсюда не выйду? Что ж, очень хорошо… Видите, я спокоен, совершенно спокоен. Защищаться не стану. Я даже буду вам благодарен, право… Только кончайте разом, вам-то все равно. И так, чтобы я не видел, чем вы это сделаете!
Алсуфьев выпрямился, закрыл глаза и поднял голову, словно ожидая поцелуя. Он как-то даже помолодел в эту минуту, казался выше и стройнее. Уже не бродяга, давно небритый, с грязной бородкой, кое-где тронутой сединой, стоял перед ламами. В его полных губах и вздернутом носе не было сейчас ничего шутовского. Печальные козлиные глаза, вихры по обе стороны лысины, похожие на рожки, уже не напоминали фавна… Он снова был взращенный в светских гостиных мечтатель, до ужаса одинокий, и в этот миг словно подставлял лоб для поцелуя своей чопорной матери, желая ей доброй ночи.