Вот как обстояло дело с аппаратурой. А электрический ток? В году семнадцатом и восемнадцатом он был так же ненадежен, как погода. Никогда нельзя было ничего предвидеть. Света ждали, как дождя, гадая: будет или не будет? Вспыхнет вдруг — и уже бежишь сломя голову в университетскую лабораторию. Если не погаснет, пока добежишь, надо было кланяться Фролу Иваненко, чтобы пустил поработать, — «потрудиться для человечества», как выражались в дооктябрьские времена. Ключи от лабораторий хранились у Иваненко — ведь университет тогда был закрыт.
А Иваненко каждый раз объявлял, что все дорожает и, кроме того, он, Иваненко, головой отвечает за все здание. Случись какая-нибудь диверсия — что тогда? Кого засадят? «Сукин ты сын, Иваненко! — скажет народная власть. — Как ты мог покрывать помещичьего сынка?» Ведь с классовой точки зрения Алсуфьев, хоть он и доктор физических наук, — помещик и только. А наука должна теперь стать рабоче-крестьянской.
А когда этому Иваненко сунешь что-нибудь, он, позванивая ключами впускал его в лабораторию с угодливой усмешечкой как пускают какого-нибудь повесу к девке.
Пользуясь его страстью к работе в лаборатории, Иваненко выжимал из него последние деньги, да еще шантажировал, грозя донести, так как из лаборатории якобы пропадает то одно, то другое. И в самом деле пропадало. Фрол сам выносил на рынок все, что можно было выменять на продукты.
Все-таки тогда еще была возможность проводить опыты. И он пробовал бомбардировать атом азота альфа-частицами. А позднее все бросил и ушел вместе с другими в белую гвардию — будь она проклята! Пошел спасать отчизну, культуру, а на деле-то чем кончилось? Тем, что стал «подпоручиком Цып-Цып».
А Резерфорд на мирном острове экспериментировал пока не добился в том самом девятнадцатом году расщепления атома.
Это было очень обидно, но боль со временем утихла, и Алсуфьев снова ощутил ее только несколько дней назад.
В тот вечер он, вернувшись с охоты, нашел в пустой фанзе неизвестно откуда взявшуюся пачку книг. Его это ничуть не удивило. Ведь об этом он просил Багорного, когда тот явился ему в степях Барги, и Багорный обещал.
Из этих книг Алсуфьев узнавал, что за прошедшие годы достигнуто в области физики. И когда наткнулся на сообщение что Резерфорд еще двадцать лет назад расщепил атом, он бросил все книги и научные журналы в угол — так остра была горечь. Он чувствовал себя обокраденным.
Но сейчас он уже опять мог читать, мог думать о мире и о себе более или менее объективно — и не обокраденным себя чувствовал, а разбуженным от долгого сна.
Двадцать два года прошло — и вот теперь он возвращался в мир тех явлений, в которых когда-то так уверенно разбирался, мало того — тешил себя надеждой, что не он пойдет туда, куда они ведут, а они будут следовать за ходом его мысли.
Теперь он читал и глазам не верил — так изменилось многое.
Читал и не понимал. Столько было нового!
Теория относительности господствовала теперь во всем.
Возникла квантовая теория — а в чем же она заключается? Открыт нейтрон. Открыт позитрон. Та ли это частица, существование которой теоретически предсказал еще Дирак?
О космических лучах в те времена, когда он, Алсуфьев, еще учился в университете, знали только то, что они проникают даже сквозь листы стали и олова метровой толщины, а теперь открыты мезоны. И, наконец, открыт дейтерий и тяжелая вода…
Расщеплял атом, ученые в разных странах уже создают неизвестные до сих пор элементы или превращают одни элементы в другие.
Алсуфьев чувствовал себя как человек, проснувшийся от векового сна. Словно не двадцать два года, а двести лет прошло с тех пор! Да, он — человек совсем иной эпохи, эпохи пара и электричества, а сейчас — начало эры атомной!
И сознают ли люди новой эры, каково значение того, что произошло?
Быть может, только он, прозревший после стольких лет, затерянный в глубине тайги, воспринимает новое так остро, видит все перспективы…