Закат угасал. Ласточки давно угомонились под больничной стрехой, темнота заполнила палату. Егоровна все припоминала пережитое, ниточка памяти часто обрывалась, начинало уводить в сон. Она измучилась от бессонницы, впервые за много дней боль отпустила ее, чувствовалась лишь истомная усталость.
Ей виделось, будто бы печет она пироги. Всю печку заставила противнями, и на прилавке и на столе полно белых пирогов. Сама себе удивлялась: для кого затеяла такую стряпню? Каким-то образом влетела в избу птичка, вот щебечет. Егоровна принялась вышугивать ее в окно полотенцем — не тут-то было, летает и летает надоедная…
Проснулась среди ночи, стала разгадывать, что бы означал сон? Белые пироги — это к чему-то хорошему, а птичка в доме — не к добру, пожалуй. Встревоженно дожидалась она дня и не обманулась в своем предчувствии: перед самым врачебным обходом услышала за дверями голос Степанова:
— Сюда, пожалуйста, проходите, Михаил Николаевич.
Анфиса Егоровна хотела приподняться навстречу сыну, но не могла оторвать голову от подушки, будто парализованная. Он вошел в небрежно накинутом поверх мундира коротком больничном халате и сразу заслонил собой и врача, и белые стены.
— Здравствуй, мама! Чего это ты захандрила?
В тот момент, когда сын наклонился к ней, прижимаясь губами к щекам, она поймала отяжелевшими, непослушными руками его голову, прошептала перехватившим голосом:
— Миша, ангел мой, все-таки дождалась!
Учтиво пододвинув майору табуретку, Степанов будто бы спросил у него разрешения:
— У меня обход, я вас оставлю, — и вышел, осторожно прикрыв дверь, совсем не по-хозяйски.
— Письма от тебя ждала, а сегодня приснилось, вроде бы пирогов напекла силу силённую и птичка в избу влетела — нипочем не могу выгнать. Вот ты и приехал, — обрадованно говорила Анфиса Егоровна. — На сколько дней?
— Неделю дали с дорогами.
— И то слава богу. Вишь, как меня извело, поди, смотришь и дивуешься. Сверлит вот это место, как живой кто сидит в груди и скребет.
— Врачи что говорят?
— Да толком разве скажут? Этта и хирург приезжал из района, чего-то поговорили с нашим Степановым непонятными словами, догадываюсь, скрывают от меня. Я и сама знаю, не подняться мне, Миша.
— Помаленьку поправишься, — успокаивал сын.
— Никуда не гожусь, как старые дровни. Тут уж Арсений Комаров насчет дому спрашивал, дескать, не продам ли, так ты сам решай.
— Продать никогда не поздно. Нет, ни к чему и говорить об этом.
— Из больницы я вряд ли выйду. Спасибо, что приехал, хоть нагляжусь на тебя.
Слезы скупо выдавились из глаз Егоровны. Она любовалась сыном. Вот он, ее Миша, подтянутый военный со строгим лицом: губы упрямо поджаты, скулы выдались, и вихор справа по-прежнему не поддается расческе. Видно, поутомился в дороге, глаза усталые, морщины набежали на лоб. Как время-то торопится! Давно ли в школу бегал, а теперь, мужик в серьезных летах, у самого дети. Сидит рядом, можно рукой потрогать, даже не верится, будто приснился.
— Ты писал, звание тебе прибавили, так кто теперь?
— Майор.
— А мне думалось, капитан-то поважней чином, — улыбнулась она своей наивности. — Летать все одно приходится?
— Конечно.
— Очень уж рисковое это дело, я все переживаю за тебя. Лучше бы ушел ты с этой службы.
— Не беспокойся, мама.
— Немцы, поди, худо к нашим относятся? Тоня как там?
— Уехала с Игорем и Леночкой к своим родителям.
— Все туда их возит, у меня, видать, не нравится. Нынче-то валяюсь, а то бы как славно. На-ка, возьми, — достала из-под подушки сбереженные деньги, сто тридцать рублей, — может, внучатам чего купишь.
Сын осторожно отвел ее руку, нахмурился; зря совестится взять деньги у матери.
— Пропадут они у меня, Миша, — умоляла Анфиса Егоровна. В эту минуту ей стало обидно, что горевые эти рубли совсем ей ни к чему и сын от них отказывается.
— Ты хоть к Евсеевым отнеси их, они люди надежные, сохранят.
— Ладно, — согласился Михаил.
— Ключ-то от дому тоже у Евсеевых. Или заходил уж домой?
— Нет, прямо — сюда, и чемодан в коридоре. Подарок тебе, мама, хороший привез — халат немецкий, теплый-теплый. Зимой укутаешься в него, печка не потребуется.
— Напрасно ты деньги переводишь, вези-ка обратно, Тоня пусть носит. Куда старухе дорогой халат? О-ох!
— Что, больно?
— Оно всегда так, ляжешь на левый бок — его еще сильней калит, повернешься к стенке — получше.
Михаил помог ей повернуться, удивился, каким легким стало ее тело. Анфиса Егоровна словно догадалась об этом, сказала: